Кузьма Алексеев

А когда Гермоген упомянул о его усопших родителях и о своих молитвах во спасение их душ, у Григория Мироновича и вовсе на сердце потеплело. «Двадцать рублей не пожалею», — твердо решил он и, сунув в карман руку, извлек бумажник. Протянул деньги Гермогену. Старец быстро сцапал их и спрятал в недрах своей рясы.

Келарь Еремей, который был жителем села Кужодона, семенил вслед за игуменом. Неожиданно он шепнул Козлову на ухо:

— Если б знали твои односельчане, как ты денежками-то швыряешься, не поверили бы!

И ухмыльнувшись тихо в рыжую жидкую бороденку, исчез в темноте, как растаял.

По пути в трапезную игумен вдруг спросил своего гостя:

— Слышал я, в селении вашем Кузьма-пророк какой-то объявился, будто мордовских богов проповедует?

Григорий Миронович неохотно стал рассказывать об Алексееве: сам он не вникал в это дело, да, честно говоря, и не понимал ничего в речах Кузьмы. Чувствовал только, что добром это не закончится, плачет по смутьяну острог или даже виселица.

Гермоген выслушал внимательно и сказал:

— Нынешние церкви, сам знаешь, я не признаю, новые церковные уклады и книги не жалую. Ими русскую душу не осветишь. И все же, думаю, он, этот Кузьма Алексеев, власти не божеской, а собственной хочет. От этого эрзянского жреца нам, истинным правоверам, добра не перепадет. Мудрецов на Руси всегда было много. И не наша это забота, сосед дорогой.

Григорий Миронович игумена не слушал, думал о своем. Из Петербурга пришло письмо, в котором графиня Сент-Приест опять требует денег. Целую тысячу рублей! Откуда он возьмет столько? Собрать с селян? У них за душой и копейки не найдешь. В прошлогоднее дождливое лето весь урожай сгнил на корню. Если только домашний скот продать…

В трапезной Григория Мироновича усадили напротив Гермогена. Еремей и трое «апостолов» съежились по его левую руку. Марк прочитал краткую молитву, все перекрестились и принялись за похлёбку, которую принес худощавый невзрачный монах: каждому свою миску.

Григорий Миронович до смерти проголодался и с жадностью набросился на еду. Гермоген приторным голоском обратился к нему:

— Может, красной рыбки приказать принести? Губы посолить, а?

— Спасибо, святой отец. Не привык я к разносолам, — смиренно сказал Козлов, не поднимая головы от глиняной миски.

После того, как был съеден суп, Гермоген поднялся, помолился и первым вышел на улицу. На крыльце остановил Марка, приказал ему:

— Завтра к рассвету баньку истопишь. Да смотри у меня, сухие дрова чтобы были, без угару. Для мягкого парку квасу доброго припаси. Не забудь венички березовые.

— Всё будет, святой отец, — Марк торопливо удалился.

Гермоген обратился к Павлу:

— Пока мы по чистому воздуху прогуливаемся, самовар поставь. Чтобы хорошенько скипел. Понял? Мед в сотах принеси! И яблок.

Немного погодя, игумен привел гостя в большую горницу монастырской гостиницы. В середине ее стоял выскобленный добела длинный стол. В центре стола свистел самовар. Еремей расставлял угощения: соленые грибы, мясо вареное, резаные дыни, мёд, изюм, пряники, орехи.

— Я рад, соседушка, что ты к нам пожаловал, — прислонясь к широкой спинке мягкого кресла, улыбнулся Козлову Гермоген. — И обратился к Еремею, уже приказным тоном: — Налей-ка нам винца сладенького, — показал на узкогорлый кувшин в центре стола. — И вновь елейным голосом гостю: — Перед чайком понемногу, Григорий Миронович, не соизволите пропустить? Настойка облепихи, говорят, уж больно ядрена! — Гермоген пристально глядел, как келарь разливает по чаркам вино.

— Мне прямо неловко, святой отец. Хорошо ли — в ските-то пить?.. — Григорий Миронович аж растерялся…

— Мы, сосед, гостей всегда хорошо встречаем. Конечно, разносолов мало, амбары наши полупустые… Кто чего привезет, тем и гостей потчуем., — слащаво лопотал игумен и вдруг, словно заметив чего-то, рявкнул на Павла: — Что я тебе давеча наказывал, ворон корчуровский? Где икра, которую из Поморья прислали?!.

— Тык… тык… приказа твоего не было, — попятился к двери «апостол».

Гермоген уже как будто забыл про икру, угощал, не переставая:

— Не попробуете ли грибочки, нашего, собственного засола… А вот мясцо — нежная зайчатинка… В наших лесах этого добра — не ленись, лови!

Выпили по стопочке, принялись за грибочки, закусили квашеной капустой, сдобренной конопляным маслом.

— Святой отец, а что сам-то не пьешь? — Григорий Миронович кивнул на нетронутую чарку.

— Чин не позволяет, сын мой! По уставу вина нельзя иноку употреблять, дьявольский это соблазн на пути к праведной жизни.

— Да за святость твою, отче, Господь тебе и не такой грех простит.

— Хорошо сказал, Григорий Миронович! Истинно хорошо… Ну а если не простит, то пусть на тебя сей грех запишет. — Смех забулькал где-то в глубине горла Гермогена. Он подмигнул Козлову, перекрестился и лихо опрокинул в себя наполненную вином чарку.

«Апостолы» и гость последовали его примеру.

Вернулся Павел и сообщил: монахи наловили свежей рыбы, варят уху, скоро принесут.

— Бог им в помощь. Не оставили старика без внимания. Да и тебе, Григорий Миронович, после долгой, утомительной дороги наваристая ушица очень кстати оказалась бы. Садись, отец Павел, в ногах правды нет. Выпей-ка полстаканчика за нашего доброго гостя. Двадцать верст отмахал, чай, устал, притомился.

Наполненную чарку отец Павел высосал до единой капли и даже без закуски, все смотрел, как собравшиеся хватали с огромного блюда куски мяса — зайчатину и лосятину, дышащие ароматным паром. Снова выпили. Тут и уху принесли. Дух от нее шел — язык проглотишь! Котелок в миг опустошили, резво стуча ложками.

Григорий Миронович и изюмчик попробовал, и мед сотовый.

Над историей грехопадения Адама и Евы «апостолы» долго зубоскалили. Даже безъязыкий Иона от смеха куском рыбы подавился.

— Уймитесь, ироды! — остановил вакханалию игумен. — Не согреши женщина единожды, вас бы и на белом свете не было…

Все присмирели, а Григорий Миронович, чтобы перевести разговор, спросил:

— Как дела вашего скита идут, святой отец?

— Скит наш, сам видел, не маленький, и мне, старику, обо всем приходится заботиться. О жилье постоянно думаю, об одежде и пище. А кто за табуном лошадей да за стадом коров смотреть будет? Опять-таки я. Быть главою братии, думаешь, легко? Да если б знал ты скитскую жизнь — волосы б встали дыбом! Не бывает, конечно, и без греха, чего там говорить…

Прислуживающий гостям монах внес осётра с тертым хреном. К нему — большой кувшин квасу. На новую закуску кинулся один Иона. Друзья его уже бодали носами стол.

— Батюшка, дозволь, я их разведу по кельям, — обратился к игумену Еремей, хотя и сам еле стоял на ногах.

— В самом деле, разойдитесь, братья, по местам, а то, гляжу, совсем человеческий облик потеряли… Ох, слаб и грешен человек — вместилище порока!

Когда келарь уволок пьяных и в трапезной воцарилась тишина, Григорий Миронович спросил о брате.

— Как Зосим-то, прилежно Богу служит? Да здоров ли?

Гермоген долго молчал, словно припоминая что-то. Оторвавшись от мрачных дум, ответил туманно:

— Мы, монахи, люди подневольные. Наша жизнь в руках божиих. Каждый день из церкви — в келью, из кельи — в святой храм… Как Бог попустит, так и живем. Так что с Господа весь спрос… — И, видя, что управляющий опять хочет задать вопрос, сказал: — Утро вечера мудренее… Теперь отдыхать, гость дорогой, отдыхать. — Гермоген, кряхтя, поднялся из-за стола.

Согласно раскольничьему уставу, париться в бане монахам не разрешалось. Как и купаться в речке или где-либо. Открыть обнаженное тело — грех большой, а вот ходить грязному-неумытому, значит, подвергать свою плоть испытанию. Не люби свое тело, истощай его постами да коленопреклонениями денно и нощно, носи вериги тяжелые, терпи болезни — вот что наказывали блюсти греческие патриархи, чьи обычаи когда-то были привезены на русскую землю киевскими князьями. Однако у русского народа искони свои традиции. И одна из них: попариться в жаркой баньке с душистым веничком в руках. Приверженцами этой народной традиции были новгородские священники. За ними уж и другие осмелились. В том числе и Гермоген. В ските ему построили баню. Туда посыльный монах привел Козлова вскоре после обеда. Пол предбанника был застелен мягкой душистой травкой, стоящие вдоль стен скамейки выскоблены добела, на стенах — множество веников, дубовых, березовых, липовых, с добавками из трав. Внутри бани — тоже скамейки, двухъярусный полок, кадки с водой, лохань с квасом. Парили Григория Мироновича два молодых монаха. На нем уже два веника истрепали, хлеставши, а эрзянин все кричит: