Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

Так стоило ли умирать-то, батюшка, даже если и впрямь венец земной поменял ты теперь на небесный, как про то говорят на Мологе…

«Венец!.. Кой венец?.. Вон оно что! Вон он откуда примстился!» — вспомнил вдруг Александр предутренний сон. То купцы, намедни вернувшиеся с Мологи, наплели ему сказок. Мол, на Моложской ярмарке сошедшиеся ото всяких мест люди сказывают, что уж не раз после убийства великого князя Михаила Ярославича видали они в небе разные знамения, а некоторые, мол, видели и самого убиенного…

«Венец! Вон оно что! Вон он откуда примстился…»

В те сказки и хочется верить, и боязно, и не верить нельзя, а все ж и от них нет на душе утешения.

Позади, в пыльном столбище, где двигался, приотстав, княжий поезд, возницы свистели кнутами, не давая князю уйти вперед, криком подгоняя коней, окольные гикали рядом, кони, кидая пену, всхрапывали норой в мокрые брыли, и лишь безразличное поприще послушно и молчаливо ложилось под их копыта.

Только в дальнем пути да на редкой, воистину светлой молитве нисходит на душу краткий покой. Однако не ныне — как ни бежит, ни уворачивается от горьких дум Александр — все тщетно. Лишь об одном думает он и помнит лишь об одном. За стуком копыт не слыхать, а то бы спутники слышали, как вдруг заскрипит зубами, а то и застонет князь, точно от нестерпимой боли.

«Ой ли, утрата! Утрата!..»

Не ведает Александр, пошто, на что уходит он из тихой наследной волости, где в этот год было ему и худо и непокойно, а все ж иногда хорошо.

«Вернусь ли?.. Утрата…»

От долгого гона притомилась Вечеря. Глаза слезятся глядеть в знойное, зыбкое марево, что качается впереди на скаку, как на детских качелях, качается небо: вверх-вниз, вверх-вниз… покуда не закружится голова.

И вдруг впереди, там, где сливается с землей в единую розово-синюю линию небесный, солнечный окоем, Александр увидел отца.

Отец был в тех же ниспадающих белых одеждах, что и во сне. И как ни был он теперь далеко, Александр видел — отец улыбался, как в недавнем сне, и так же, как давеча, улыбаясь, протягивал ему тяжелый, кровавый свиток: «На-тко, сынок, примерь…»

Глава 4. Разговоры на Мологе

Никто не упомнит, когда поднялся в устье реки Мологи, что впадает в Волгу как раз посередке меж Ярославлем и Угличем, развеселый Холопий городок. Только лет пятнадцать — двадцать тому назад, около Той поры, как вокняжился во Владимире великий князь Михаил Ярославич, Вдруг и вроде бы ни с того ни с сего заговорила о том городке вся Русь. Однако случайного мало что происходит на свете: ласточка перо скидывает и то не без особого на то умысла, а здесь будто разом целый город открылся. Стоял-то он на Мологе и раньше, только никто допрежь о нем и слыхом не слыхивал. Ну, стоит и стоит враскорячку по двум берегам: одним концом вытянулся Вдоль низкого моложского бережка, другим на высокий волжский берег закинулся — так по ночам-то иные бабы спать любят, закидывая коленку на мужа. Но мало ли таких раскидистых городищ!..

А тут звон и слава!

С тех пор как разорили и порушили Киев татары, захирел древний днепровский путь из варяг во греки. Не то чтобы возить по нему стало нечего, но некуда. Да и больно он стал опасен, того и гляди, подсклизнешься. По берегам-то столь бродников да ватажников развелось, не оглянешься, как голым пойдешь восвояси, ежели, конечно, голым-то выпустят. Не говоря уже о татарах, которые разбоем сроду не брезговали. Так что редко теперь кто отваживался пройти по Днепру, и уж вовсе редко кому удавалось пройти по нему, не подвергаясь грабежу и насилию. А кто, случалось, и достигал без потерь Сурожского или Серного моря, то и тот торговал там без должной пользы и выгоды — на татарских-то рынках и законы татарские. На заезжего русского гостя столь мытников набежит, что не враз и откупишься. Так что захирел при татарах-то прежний главный торговый путь…

Однако в купеческом сословии, известное дело, состоят люди ушлые. Коли их в одном месте прищучат, так они, неведомо по каким приметам прибыль угадывая, тут же в другом очутятся. На то он и купец, чтобы знать, где купить подешевле, а где продать подороже…

Так и возникло в устье Мологи огромное торжище, или первая русская ярмарка. Да где ж ей еще и быть на Руси, как не на Волге-матушке, хоть и приклеилось к той ярмарке имя малой речушки Мологи. Здесь, на великом водном пути, что становой жилой прорезает насквозь всю Русь, в самой ее сердцевине, недалече и от Твери, и от Владимира, и от Ярославля, и от Ростова, и от Нижнего, и от Москвы, сосредоточилась ныне удалая да хитрая, разгульная да прижимистая купецкая жизнь.

С мая чуть ли не по октябрь покрывали купцы шатрами обширный моложский луг. Отовсюду, со всей земли стекались сюда торговые гости. Холопий-то городок лишь названием Холопий, а обилием языков полон, что твой Вавилон. На том моложском лужку не одни русские-то толкутся, там тебе и немцы, и литва, и чухна, и мордва, и татары с черемисами, и греки, и итальянцы, и персы, разумеется, и жидовины — как без них на торгу? — и даже китайцы с армянами… И всяк от своего языка со своим нарочным товаром! Чего здесь только нет, чего не укупишь?! Были бы только деньги!

А денег-то на рынке, вестимо, бывает, что и самым владетельным господам недостает. На то они и деньги, чтобы их не хватало, на то их и выдумали. А вот кто удумал серебро подрубать на рубли, когда их недостает?

Между прочим, на Мологе-то сказывают, что те рубли пошли гулять по Руси с легкой руки Михаила Ярославича…

Как-то, еще по молодости, возвращался он из Сарая Волгой и остановился в Холопьем том городке. Да и как не остановиться — не захочешь, а остановишься. Не то что Молога, а и вся-то Волга бывает в том месте ладьями да насадами поперек запружена. В иной год столь их набьется, с берега-то поглядишь, будто раки наползли на тухлое мясо в плетеное веретище. Вдоль берега ни пристани нет свободной, ни мостка, ни бревнышка, к какому можно зачалиться. Ан несподручно князю-то через все суда с борта на борт перепрыгивать, как иные-то скачут. Кому грозя стягом, кого отпихивая, пробились-таки к мосткам, но уж и моложане, завидя тверские ладьи, высыпали на берег встречать великого князя. На руках готовы были нести по торговым рядам, столь он им был любезен. Однако в рядах с такой ношей не протолкнешься — как ни широк тот луг, ан ряды-то теснятся друг к дружке, столь их, разнообразных, обильно! От сапожных, где обуют тебя хошь в сапоги с голенищами да носами, точенными в самом Новгороде, хошь в лапти, в Ростове плетенные, а хошь — дырчатые да узорчатые ременные итальянские постолы, до тех голытьбинских рядков, где торгуют неведомо чем, но если захочешь, тебе и от тех лаптей, и от итальянской обувки даже след продадут…

Дивился Михаил Ярославич да радовался — вот тебе и Молога! Вот тебе и Холопий городок! Кажется, и пятнадцати лет не прошло с последнего губительного похода предбывшего великого князя Андрея Александровича с ордынским царевичем Дюденем по Руси, когда более дюжины городов они в прах разорили, ан опять народ оживился, повеселел да разжился товаром — непонятно, откуда что и берется! Режь его, мучь его, бей, а он все равно очухается, из самого пепла поднимется, точно вечная птица Феникс. Гляди-ко, всего в рядах вдоволь: и меду, и меху пушного, и хлеба, и саморазличной снеди, и соли, и воска, и льна, и холста, и пеньки, и черного дегтя, и бабьих сквозных узорочий, и бисера, и жемчугов, и даже расписных глиняных да резных, из звонкой липы дитячьих игрунек…

Идет жизнь! Знать, может Русь и землю пахать, и торговать с прибытком, и любить, и радоваться, и детей зачинать в веселии!..

А уж сколь заморских товаров на ярмарке — не перечесть: от дамасской стали, китайских шелков, фряжских вин, духовитых восточных снадобий до заветных да дорогущих книг греческого письма в телячьих окладах и с золотыми застежками…

Эхма! Чего еще надобно человеку? Так, ясное дело — денег! А как раз на тот миг (после Сарая-то, что на взятках живет) и у великого князя гривен не много осталось. А куньих-то мордок, что еще ходили на Мологе средь русских, и вовсе не было. Михаил же Ярославич в тот день в щедрости так разошелся, что враз распылил все, что и было у него при себе на торговый мен. Каких только подаренок жене, деткам да чади не понабрал, да многое и без особой надобы, а так, от одной лишь душевной радости.