Легенда о ретивом сердце

— Илейка... Илейка! Где ты? — крикнула девушка.

Вздрогнул от радости.

Она уже была совсем рядом, быстрая, как змейка. Упала в объятия — вдавились в грудь бусы золоченого стекла.

— Илья, Илья,— только и говорила, ласкаясь, заглядывала в глаза и слушала, как бьется его сердце.

— Долго тебя не было,— шептал Илейка,— лада моя. Ты долго не приходила, но я знал, что ты придешь ко мне, Синегорушка.

Ему хотелось поднять ее и нести долго, не разбирая пути, ощущая на щеке легкое дыхание, лишь бы не кончилась ночь. Идти напрямик через леса и степи, как в свое время ходил Святогор. Только тот нес в руках железную секиру. На миг что-то злое и колючее всплыло в сознании. «Это совсем другой путь, — сказал кто-то на ухо.— Это большие белые цветы на пути...» Но Илейка один только миг слышал злой голос, ведь говорила она — его Синегорка:

—- Он спит, храпит, старый. Мы уйдем с тобою, да? Скажи мне, Илейка, что мы уйдем...

— Да, Синегорка, да,— отвечал Илейка поспешно, чтобы успокоить ее, чтобы сказать ей, что она его, что он любит се, как никого в жизни, и нет у него ничего дороже этой любви. Чувство вспыхнуло могучим вихрем, что жарким днем взметнется вдруг над дорогой. Он нежно поцеловал Синегорку в глаза.

— Любишь меня, Илейка? — шептала девушка.— Скажи, что любишь.

Снова злой голос предостерегающе шеппул что-то, одинокий, как челн среди волн, которые грозят его опрокинуть. И этот голос затерялся среди неистового свиста, ветра и шума вздымаемых валов. Илейка подхватил девушку на руки.

— Люблю,— сказал громко, словно хотел заглушить тайную боль,— люблю тебя одну во всем свете, вовеки.

Синегорка засмеялась, по как-то чуждо:

— Свет большой, а век длинный.

Голос се звучал слишком трезво, но Илейка не слышал этого. Он пошел, не разбирая дороги...

Набежало облако, стало темно кругом. Перевернулся и застонал во сне Святогор; легкая волна слизнула прибрежную пену. Стало совсем тихо, только ухала выпь надрывным голосом.

Потом ужо, когда месяц повис над яром, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели, как скатываются в дикую степь звезды. Синегорка — распустив косу до земли, бледная, с лихорадочным румянцем на скулах. Илейка — счастливый, наполненный тихой радостью, которая светилась в его глазах, исходила от всего его существа.

Синегорка говорила:

— С тобой я буду всегда... Ты храбр, а я поляница (*женщина-богатырь) — одна у нас судьба и удача. Нет у меня родства и прошлого не помню. Родилась я в Киеве... Девочкой полонили меня печенеги, не ведаю, какого племени... Увезли в степи к Танаису тихому. И так-то уж хорошо было там... Небо да земля. Ночью, днем, зимой, летом! Все только небо да земля. И ровная такая — скачешь на коне, будто птицей вольной летишь. Повозки скрипят, верблюды ревут... — девушка зажмурилась, вспоминая прежнее житье-бытье.— Хорошо... как пахнет кругом,— продолжала она, раздувая ноздри и втягивая воздух,— травами пахнет оттуда... Долго так я бродила с кочевьем, Илейка... Там и поляницею стала.

Синегорка остановилась, подумала:

— Потом... нет, не буду рассказывать...

— Отчего же, Синегорушка? — спросил Илейка.— Говори.

— Нет, — решительно отрезала девушка,— не стану. Коли все будешь знать — не захочешь меня. А ведь я люблю тебя. И не ведаю отчего, а люблю.

Илья невольным движением снял с шеи кожаный мешочек, что дала ему мать, и повесил его на шею девушке. Она даже пе заметила, пытливо взглянула на Илейку:

— Убьем старого! Теперь же!

Илейка вздрогнул и отодвинулся.

— Робеешь? — заметила его движение Синегорка.— Камнем он у меня на шее, всюду меня разыщет, жизни не даст.

— Не могу я того,— ответил Илейка,— рука не поднимается...

— Ты обещал мне, Илейка. Ночь темная, кругом никого па пятьдесят верст, он спит. Да так и будет спать. Вечный сон крепок... .Слаще меда он для такого старого. Пора ему на покой. Мы будем любить его всегда и вспоминать, как родича.

— Нет, не могу я... Не проси о том, Синегорка, — пытался коснуться рукою ее волос Илейка,— у зверя спящего и то жизни не отнимешь.

— Так пробуди его к битве! Он немощен и долго не выстоит. Срази его в косицу, как витязь.

— Зачем тебе его смерть? Зачем просишь?

— Хочу! — упрямо ответила Синегорка.— Любила я его — трухлявое дерево, а ныне сама убью его. Степь, степь зовет!

С этими словами она обнажила саблю, держала ее легко, как павлинье перо.

— Не смей,— схватил ее за руку Илейка,— любимая моя Синегорка. Говорю тебе: грех... Сам скончается, успокоит живот свой. Отменный витязь на Руси был. Степняки детей им пугали.

— Не степняки — киевляне да новгородцы пугали детей своих,— зло перебила Синегорка,— а он по всему свету шастал, никому добра не делал, никого не любил. Пусть мохом обрастет, как камень-валун. Он и есть камень. Ненавижу его! За то, что поверила ему, силой небывалой пленилась.

— Уймись, Сипегорушка,— не переставал усовещать Илейка. Он был сбит с толку ее слепой ненавистью, ее отчаянием.— Мы уйдем с тобой, запутаем след... По бездорожью пойдем, хочешь? До самого Киева.

— Не пойду! — оттолкнула его девушка.— Нет!

Вздрогнул Илейка. почувствовал неладное.

— Я не могу любить труса. Никогда. Ненавижу Святогора, он никогда не был трусом. Он никогда бы не задумался убить тебя — деревенщину! А ты? Трус!

— Молчи! — рванул ее за руку Илейка. — Он витязь старого времени, и тебе его не понять. Молчи!

В его голосе было что-то такое, отчего девушка на минуту испугалась: рот ее полуоткрылся, глаза глянули робко, но тут же захохотала резким отрывистым смехом:

— Вздумал пугать меня? Посконная он борода, моржовая кожа...

— Синегорка, оставь... ведь я полюбил тебя крепко, нельзя крепче,— тихо сказал Илейка, и девушка будто бы послушалась.

Она сникла, ее потянула к земле тяжелая коса. Медленно опустилась на землю. Грудь высоко вздымалась, на глаза навернулись слезы.

Илейка, Илейка, не знаю, что со мной... Душно мне здесь — низкое небо, а там туры да дикие кони, да ветер духмяный...

Девушка заломила руки так, что хрустнули косточки, потянулась к реке:

— Утопиться бы, залить жар в груди... Ведь я и тебя не люблю Илейка, не могу я любить тебя. Скучно мне будет с тобою, не лучше, чем со старым.

— Синегорка! — воскликнул Илья.

— Тоскую я. И нет угомону мне. Да как же ты мог поверить? — шептала девушка, медленно отступая к коню, который ждал ее, нетерпеливо перебирая ногами.

Илейка не знал, что и сказать. Был согласен на все, только бы она осталась с ним. Кинуть одного, оставить на трудной ратной дороге, когда розовеющие цветы на колючем кустарнике только-только раскрылись. Оп увидел себя одного со слепящим солнцем впереди и хотел позвать ее, согласиться на все... Раскрыл рот, по звук застрял в горле, как меч в ножнах. Синегорка вдевала ногу в стремя. Села на коня устало, тяжело, и это еще больше раздосадовало ее.

— Прощай, Илья.

Звякнула гремячая цепь на коне так обыденно и так невозвратно, всхрапнул конь... Растаяла, исчезла во мраке, будто и не было ее никогда. И за ней быстро воздвиглась неприступная крепость — глухая стена молчания... Только медведка в земле турчала.

— Синегорка! — вне себя крикнул Илейка.— Возвернись!

Насмешливо гоготнуло эхо, понеслось над Окой. Ответа не было. Только на какое-то мгновение обрисовался силуэт всадника.

— Лю-ю-бый...— донеслось тихое слово, а может быть, Илейке показалось, только вслед за тем послышался громкий смех, короткий волчий вой.

Из шатра, словно медведь из берлоги, вывалился Святогор, загремел:

— Сине-е-горка! Жена моя! Сине-е-горка!

Глаза его дико блуждали, в них еще стояли видения сна — страшные белесые глаза в красных веках. Он кутался в свою засаленную вытертую луду византийской парчи, напряженно всматриваясь в темноту:

— Где она? Где? Я слышал ее голос. Где она?

Илейка устало и безразлично покачал головой, опускаясь на землю. Его вдруг потянуло уснуть, забыться.