Северное сияние

Тургенев с Осиповой обошли все комнаты господского дома. В кабинете Пушкина постояли над запыленным письменным столом, на котором лежали пожелтевшие листы бумаги и несколько огрызков гусиных перьев. Прасковья Александровна, горько всхлипывая, задернула зеленую шторку над книжной полкой. Переставила светильник с круглого столика на письменный, поправила сбившийся коврик возле дивана.

Потом они вышли к покрытой льдом Сороти. Поглядели на снежные дали, на синий лес. Перед ссутулившимся домиком Арины Родионовны Тургенев снял шапку.

— А эти две — самые его любимые, — сказала Прасковья Александровна, указывая, на высокие красавицы сосны в приусадебном парке. Одна из них положила свои мохнатые от снега ветви на маленькие сосенки, как мать опускает руки на плечи детей.

— Для русских эти сосны будут так же священны, как дерево Торквато Тассо над вечным городом, — благоговейно глядя на них, сказал Тургенев.

47. Дорогие воспоминания

Марья Николаевна и Поджио шли берегом реки. Тонкой клюкой, срезанной Поджио в лесу, Волконская раздвигала высокую траву и под корень срывала полевые лилии — саранки. Они никли на тонких стеблях. Марья Николаевна думала, что, вероятно, так никла головка ее больного Николеньки, который был не в силах держать ее на тонкой шее.

Набрав целый букет, Волконская на миг прижала его к своему разгоряченному лицу и вдруг широким взмахом бросила в речную гладь.

Поджио с удивлением посмотрел на свою спутницу. Заметив на ее глазах слезы, он осторожно взял ее под руку.

— Вы сегодня очень нервны. И расстроила вас, конечно, почта.

— Да, Сергей получил от губернатора срочную эстафету. Губернатор требует от него немедленного прибытия. А от таких вызовов я ничего доброго не жду.

— Губернатор вызывает только одного вашего мужа?

— Нет, всех, у кого есть дети…

— Формальность какая-нибудь, — успокаивающе сказал Поджио и, наклонившись, поцеловал руку, лежащую на его руке.

Волконская прерывисто вздохнула:

— Если еще и с нашими детьми придумали что-нибудь сделать, тогда уж и не знаю, где взять силы жить…

Она опустила глаза, и несколько слезинок скатилось с ее длинных ресниц.

Поджио крепче прижал к себе ее локоть.

— А мне достаточно только видеть вас, — с глубокой нежностью заговорил он после долгой паузы, — только хоть изредка видеть вас и изредка хоть вот так побыть с вами наедине, пройти с вами рука об руку хоть несколько шагов, чтобы жизнь имела для меня и цель и смысл.

— Как вы щедры на слова! — с укоризной проговорила Волконская.

Поджио по привычке тряхнул длинными черными кудрями, в которых было уже много седины.

— Будто вы не знаете, что я люблю вас с нашей первой встречи в Одессе, потом в Каменке…

Марья Николаевна, покраснев, перебила шутливо:

— В те годы мы все были влюблены в кого-нибудь…

— А я и в Благодатском руднике, и в Петровском каземате, и вот здесь, в Урике, и до конца дней моих буду любить вас.

— Зачем вы мне уже не впервой говорите об этом?

— Затем, что не знаю, для чего я должен молчать о том, чем живу.

— Но ведь вы знаете, что я приехала сюда ради Сергея.

— О, да, — поспешно согласился Поджио. — Чувство долга и готовность во имя этого чувства идти на жертву вам весьма свойственны. На то вы и дочь своего отца. Разве он не из чувства долга в двенадцатом году вывел впереди полка пред лицом врага двух своих малолетних сыновей? Это та же готовность к жертве.

При упоминании об отце глаза Волконской заблестели гордостью.

— Мне недавно прислали из дому письмо Дениса Давыдова о папеньке. Он пишет, что не существовало полководца, коего жизнь более подлежала бы перу философа. Отец, пишет Денис, был отличный воин, герой на полях битвы. Но на него надо глядеть не с одной этой точки зрения. Ибо героизм военный был в нем не что иное, как один из лучей его прекрасной души, которая вмещала в себе и гражданские и семейственные добродетели.

— И в этих последних вы, кажется, хотите его превзойти? — с едва уловимой иронией спросил Поджио.

— Оставим этот разговор, — решительно проговорила Волконская.

— Извольте, отложим его.

Оба помолчали.

— А у меня тяжелые известия о брате, — грустно заговорил Поджио.

Марья Николаевна вопросительно взглянула на него.

— Матушке удалось узнать из верного источника, — продолжал Поджио, — причину, по которой несчастного брата держат в крепости уже десять лет. Оказывается, его тесть, статс-секретарь Бороздин, лично просил об этом царя. Дело в том, что супруга моего брата хотела непременно следовать за ним в Сибирь. И вот отец ее не постеснялся придумать, такой мерой, удержать дочь при себе.

— Как это бесчеловечно! — возмутилась Волконская.

Поджио подавил тяжелый вздох и поспешил переменить разговор.

Река порозовела от косых лучей солнца. Рябь мелких волн, прибиваясь к берегу, оставляла середину ее гладкой и переливчатой, как перламутр. Какие-то рыбешки вскидывались над водой и вновь исчезали, оставляя на зеркальной поверхности реки зыбкие расплывающиеся круги. В воздухе медленно и лениво звучали удары церковного колокола.

— Когда так звонит колокол, — грустно заговорила Болконская, — мне всегда вспоминается наша гувернантка мисс Матен, которая до экстаза любила английскую поэзию и в особенности Томаса Мура. Когда мы живали у бабушки в Каменке, она, бывало, выйдет с нами гулять к Тясмину, и, как только зазвонят к вечерне, сложит молитвенно руки и начинает декламировать под звон колоколов:

И при этом и нам начинало казаться, что колокола так и произносят: bells, tells…

— Давайте попробуем и сейчас, — с улыбкой предложил Поджио.

Они остановились и прислушались.

— Ну, что? Слышите? — краснея под влюбленным взглядом Поджио, спросила Марья Николаевна.

— Да, — решительно тряхнул кудрями Поджио, — явственно слышу.

В это время к редким звукам большого колокола присоединились частые и веселые удары маленьких.

Поджио наклонил голову к плечу и приложил согнутую ладонь к уху.

— Что они вам говорят? — мечтательно спросила Волконская.

Поджио встал в позу дирижера и, взмахивая рукой, произносил в такт колокольному звону: то басом — ром, ром, — когда ударял большой колокол, то фальцетом — джин, глинтвейн, джин, глинтвейн, — когда перезванивали маленькие.

— Как вам не стыдно! — хотела рассердиться Марья Николаевна, но смех смял серьезность.

— Нет, ей-богу, славно получается! — по-мальчишески радовался Поджио и, надувая щеки, продолжал: — Ро-ом, пунш, ро-ом, глинтвейн…

— Полно дурачиться! — сказала Волконская и повернула обратно.

— Не сердитесь, — попросил Поджио, — сами же научили. Вот я вам цветов нарву. Глядите, какие незабудки! Ведь в гривенник величиной. А эти оригинальные саранки! Не сошли нас сюда царь, мы бы и понятия не имели об эдакой прелести…

Нагибаясь к цветам, он ловко срывал их на ходу.

— Надо бы в детской ставни закрыть, — сказала Марья Николаевна, подходя к дому, — а то там уже зажгли свечи, и выходит, что два света. Это нехорошо для Мишина зрения: оно у него и так слабое.

— Можно мне зайти к вам? — спросил Поджио.

— Приходите позже. Я сейчас займусь детьми, а Сергея нет дома.

Она подошла к окну детской и, прикрыв ставни, просунула сквозь круглое отверстие железный болт.

Тотчас же изнутри кто-то притянул его втулкой, и Мишин голос радостно проговорил:

— Это, наверно, маменька вернулась.

Марья Николаевна быстро взбежала по ступенькам крыльца.

— Букет возьмите! — крикнул ей вдогонку Поджио, но она уже скрылась в дверях.

Сквозь кружевные гардины Поджио видел, как она со свечой в руках прошла по комнатам. Он вздохнул всей грудью и, перебросив цветы через ограду палисадника, повернул к своему дому.