Приключения Натаниэля Старбака

Ближе к вечеру он достиг вершины гряды, где снова забрался в седло и вглядывался вниз, в покрытую красными цветами долину, где жил Траслоу.

В этом месте, как сказал полковник, беглецы и всякие подонки могли скрываться годами, это было место, куда не добирался закон, где мускулистые мужчины и их стойкие жены боролись за существование на тощей почве, но на почве, свободной от какого-либо правительства.

Это была высокая межгорная долина, знаменитая своими конокрадами, в ее коралях содержались украденные в богатых землях Виргинии лошади до того, как будут проданы на север и запад.

В этом безымянном месте Старбаку придется встретиться лицом к лицу с демоном этих неплодородных холмов, чье одобрение было так важно получить горделивому Вашингтону Фалконеру.

Он обернулся и посмотрел назад, на ту зеленую местность, что простиралась за его спиной до туманного горизонта, а потом снова взглянул на запад, где несколько струек дыма показывали, что за деревьями прячутся немногочисленные дома.

Он пришпорил Покахонтас по едва различимой тропе, ведущей между деревьев. Старбак гадал, что это за деревья. Он вырос в городе и не мог отличить церцис от вяза или виргинский дуб от кизила.

Он не мог бы зарезать свинью или убить на охоте оленя, да даже и подоить корову. В этой сельской местности с ее умелыми жителями он чувствовал себя дураком, человеком, лишенным дарований и слишком образованным. Он боялся, что дитя города может не годиться для войны, и думал, что, наверное, сельские жители, знакомые со смертью и умеющие ориентироваться на местности, являются прирожденными солдатами.

А потом, как это часто бывало, после этих романтических идей Старбака внезапно захлестнул ужас в предчувствии надвигающегося столкновения. Как на эту благословенную землю может прийти война?

Это были Соединенные Штаты Америки, вершина стремлений человека к лучшему управлению и праведному обществу, и единственными врагами, которых видела эта счастливая земля, были британцы и индейцы, и те, и другие, хвала Господу и стойкости американцев, были побеждены.

Нет, думал он, эта угроза войны не может быть реальной. Это просто волнения, дурная политика, весенняя лихорадка, которую охладит осень.

Американцы, может, и дерутся против безбожных варваров в дикой местности и были счастливы прирезать наймитов какого-то короля-предателя из далеких земель, но они никогда не обратятся друг против друга! Рассудок возьмет верх, будет достигнут компромисс, Господь наверняка протянет нам руку, чтобы защитить эту избранную страну и ее славных людей.

Хотя, может, как виновато надеялся Старбак, сначала предоставится возможность для одного приключения, одного набега под залитыми солнцем яркими флагами со сверкающими саблями, с топотом копыт, похожим на барабанную дробь, разрушенными поездами и горящими мостами.

— Еще один шаг, парень, и твои чертовы мозги до солнца долетят, — откуда-то внезапно раздался голос.

— Вот хрень Господня! — Старбак был так потрясен, что не смог сдержать богохульного проклятия, но сохранил достаточно здравого смысла, чтобы натянуть поводья, и хорошо вымуштрованная кобыла остановилась.

— Или, может, я все равно вышибу тебе мозги, — голос был низким и грубым, как скрип напильника по ржавому железу, и Старбак, хотя до сих пор и не видел говорящего, подозревал, что нашел своего убийцу. Нашел Траслоу.

Глава четвертая

Преподобный Элиял Старбак наклонился над своей кафедрой и с такой силой сжал аналой, что костяшки его пальцев побелели. Кое-кто из его паствы из числа сидящих поближе к этому великому человеку подумал, что аналой наверняка треснет.

Глаза преподобного были закрыты, а его вытянутое тощее лицо с седой бородой исказила страстная гримаса, пока он подбирал точное слово, которое воодушевит слушателей и наполнит церковь духом мстительной добродетели.

В высоком здании стояла тишина. Все скамьи и стулья были заняты. Церковь была квадратной и без каких-либо украшений, простое и скромное функциональное здание для проповедования библейских истин с выкрашенной белой краской кафедры.

Еще там находился одетый в черное хор и новехонькая фисгармония, а стекла в высоких окнах сверкали чистотой. Освещение давали газовые лампы, зимой помещение согревал большой черный пузатый камин, хотя эти удобства теперь не потребовались бы еще многие месяцы.

В церкви было жарко, не настолько, как в разгар лета с его удушающей атмосферой, но этот весенний воскресный день был достаточно теплым, чтобы паства обмахивалась веерами, но пока длилось драматическое молчание преподобного Элияла, бумажные вееры один за одним застывали в воздухе, пока не стало казаться, что все присутствующие под высокими голыми сводами церкви замерли без движения, как статуи.

Они ждали, не смея вздохнуть. Преподобный Элиял, сухопарый и седой человек со свирепым взглядом, всё молчал, мысленно смакуя нужное слово. Он решил, что нашел его, это правильное слово, слово, подходящее случаю, слово из священной книги, он глубоко вздохнул и медленно поднял руку, и было похоже, что каждое сердце под этим высоким потолком перестало биться.

— Блевотина! — рявкнул преподобный Элиал, и ребенок на верхней галерее громко закричал от страха, когда это слово взорвалось в воздухе. Некоторые женщины вздохнули.

Преподобный Элиял Старбак грохнул правой рукой по краю аналоя, ударив с такой силой, что звук эхом отразился от стен церкви, словно выстрел.

К концу проповеди его руки часто были покрывались синяками, а каждый год мощь его слов разламывала корешки по меньшей мере полдюжины библий.

— Сторонники рабства имеют не больше прав называть себя христианами, чем собака называться лошадью! Или обезьяна человеком! Или человек ангелом! Грех и вечные муки! Грех и вечные муки! Сторонники рабства больны грехом и заражены вечными муками!

Проповедь достигла той точки, где больше не нуждалась в смысле, потому что логика этого выступления сменилась серией эмоциональных напоминаний, которые впечатывали это послание глубоко в сердца слушателей, укрепляя их в преддверие еще одной недели жизни в полном искушений мире.

Преподобный Элиял говорил уже час с четвертью и собирался проповедовать еще по меньшей мере полчаса, но в следующие десять минут он хотел наполнить свою паству безумным негодованием.

Сторонники рабства, говорил он им, обречены попасть в самую глубокую яму ада, погрузиться в озеро горящей серы, где будут страдать от неописуемой и мучительной боли во веки вечные.

Преподобный Элиял Старбак вонзил зубы своей проповеди в описание ада, посвятив изображению его ужасов минут пять и наполнив церковь таким отвращением, что самые слабые представители паствы, похоже, готовы были упасть в обморок.

В галерее был угол, где сидели освобожденные рабы, всех их каким-либо образом поддерживала церковь, и эти люди как эхо повторили слова преподобного, усиливая и раскрашивая их звучание, так что вся церковь, казалось, была охвачена и наполнена божественным духом.

А преподобный Элиял поднимал накал эмоций всё выше и выше. Он говорил слушателям, как сторонникам рабства была протянута рука дружбы со стороны северян, и взмахнул собственной покрытой синяками рукой, чтобы проиллюстрировать добрую волю этого предложения.

— Протянута свободно! Протянута справедливо! Протянута праведно! Протянута с любовью! — он он вытягивал руку все дальше и дальше в сторону паствы, описывая в деталях щедрость северных штатов.

— И как они поступили с этим предложением? Что они сделали? Что они сделали? — второй раз повторил он этот вопрос, перейдя на крик, который погрузил паству в неподвижность.

Преподобный Элиял окинул глазами церковь, от сидений для богатых впереди до простых скамеек в задних рядах верхней галереи, а потом опустил их на скамью его собственной семьи, где сидел его сын Джеймс в новеньком накрахмаленном синем мундире.

— Что они сделали? — преподобный Элиял разрезал воздух рукой, как будто отвечая на этот вопрос.