Казанова

И словно бы невзначай подняла руку. Груди так и просили, чтобы к ним прикоснулись.

— Вы разрешите воспользоваться вашей каретой?

— Как знать — возможно.

И больше ничего, ни тени улыбки — железное самообладание. Но Джакомо уже понял, что рыбка проглотила крючок.

Он лишь на секунду выпустил руку графини, чтобы отдать распоряжение пожилому лакею, похожему на неровно остриженного пуделя: там, за воротами, его ждет прислуга, надо ими заняться. Старик замешкался — то ли недослышал, то ли не понял, что ему приказали, — однако, когда рука Казановы снова сжала локоток графини Раевской, засуетился: да, да, не извольте беспокоиться, ясновельможный пан.

— Ты его знаешь?

— Кого?

Ну конечно, одурманенный усталостью, вином и любовной баталией, он принимает мысли за слова.

— Короля. Вашего короля.

Они лежали, отдыхая, на прохладной постели. Она шевельнула ногой, покоящейся на его груди.

— Да. Кажется, мы с ним даже в дальнем родстве.

В первый момент Джакомо чуть не поддался желанию дать деру. Он уже видел, как соскакивает с кровати, торопливо хватает одежду и стремглав бежит по коридорам дворца, по опустевшему двору, через парк в лес — лишь бы подальше от западни, в очередной раз поставленной женщиной, близкой к монаршьей особе. Однако продолжал лежать. Что ему может грозить? — это не Петербург, и польский король — не российская императрица. Скорей бы уж следовало опасаться ревнивого мужа, но, кажется, муж не ревнив и уже несколько лет живет с любовницей в Париже. Глупец, не понимает, что потерял. Джакомо приподнял голову, чтобы лучше видеть графиню. Он наблюдал за ней и во время любовных игр — надо же пополнять закрома памяти, — а их тела, залитые голубоватым лунным светом, как раз являли собой картину, которую стоило запомнить и даже описать. И теперь он с удовольствием рассматривал сильные бедра, твердые выпуклые ягодицы, требующие, чтобы их гладили, похлопывали, тискали и раздвигали. Ничего больше не было видно: графиня лежала так, как он ее оставил, на животе, зарывшись головой в подушки. Только ноги перебросила через него, словно хотела таким способом удержать. Могло ли повезти больше?

Положил руку на атласное бедро, нежно погладил. Графиня не шелохнулась, но его это не обескуражило. Он и сам еще не был готов и предпочитал, наслаждаясь, медленно ее возбуждать. У нее было великолепное тело, и она умела им пользоваться. В первый раз, правда, отдалась ему как неопытная девушка, но потом — будто прежде лишь испытывала его возможности — перехватила инициативу. Он был ее добычей, а не она — его. И ему вовсе не помешало, что она сама его раздела, а затем велела раздеть себя, и покрывала поцелуями его тело, и направляла его губы, и наконец, после первого сомнамбулического соития, его оседлала, и затем позаботилась, чтобы он оказался наверху. Такими умеют быть только зрелые женщины. Робкими и бесстыдными, невинными и разнузданными одновременно. Он бы не был собой, если б не смог этого оценить. Но все же его мужская гордость была чуточку уязвлена.

— Почему ты спрашиваешь?

Властная женщина даже в постели остается властной; похоже было, податливость боролась в графине с привычкою управлять. Но теперь пришел его черед. Он покажет, на что способен. Рука Джакомо скользнула вверх по внутренней стороне бедра. Другая рука поискала грудь.

— Я — исследователь нравов. Объездил уже всю Европу. Моя миссия… — На этом слове он запнулся, но тут же решительно продолжил: — По просьбе короля Франции и королевского географического общества я изучаю жизнь разных народов, знакомлюсь с монархами, их окружением, придворными церемониями.

— Ты шпион?

Груди, чьи нежные венцы начали твердеть и приподниматься под его пальцами, задрожали от сдавленного смеха.

— Скорее философ. Это весьма несхожие профессии, можешь мне поверить. Меня интересует не худшее в человеке, а лучшее.

— В женщине?

— В человеке.

Он почувствовал ее пальцы, а затем и губы на животе. Пожалуй, тут долго не сдержишься.

— А что самое лучшее в мужчине?

— То, что ты имеешь в виду.

Пока Джакомо подыскивал подходящие слова для продолжения беседы, то, что имела в виду его новая любовница, все смелей набухало. Она хотела о чем-то спросить, но он закрыл ей ладонью рот.

— Лучшее в мужчине то, что служит другим.

И, перевернув на спину, примостившись у нее между ногами, стал губами водить по животу, постепенно спускаясь вниз. Графиня рванулась, но он держал крепко.

— Умение управлять. Это меня больше всего интересует. Искусство властвовать. Я намерен написать об этом трактат.

Провел языком вокруг пупка.

— Ты представишь меня королю?

— Когда только захочешь!

Голос ее вдруг стал покорным, напряженным от ожидания. Но Джакомо не спешил.

— Он был любовником царицы? Это правда?

Она опять, еще решительнее, попыталась освободиться, оттолкнула его обеими руками, но и на этот раз не смогла вырваться из крепких объятий.

— Правда. Но она тогда еще не была царицей.

Теперь он уже был близко, совсем близко к цели. Губами, кончиком языка, носом, подбородком изучал границы чувствительности роскошного тела. Гладил, нажимал, мял, наслаждался, но туда, где его ждали, пока не заглядывал.

— Это она посадила его на трон?

— Иди ко мне, милый.

То был уже стон, мольба — не только тела, но и души. Возможно, этих слов он и ждал. Так не обращаются к случайному любовнику, неразборчивому бабнику, коллекционеру постельных приключений. Так человек говорит с человеком. Растрогавшись, Джакомо потерял бдительность, и графиня судорожно сжала бедра. Больше он ничего не видел, ничего не слышал. Целиком утонул во влажной пульсирующей щели, нежной, но способной и задушить. Собрав остатки сил, вырвался и, ежесекундно соскальзывая в алчное чрево, стал взбираться вверх по кудрявому, остро пахнущему бугорку. Она схватила его за уши, стараясь удержать, но он не сдавался. Еще не время, ему еще кое-что нужно узнать, о чем-то важном спросить, быть может, от этого зависит его судьба. Просто необходимо… Даже ценой потери ушей.

— Послушай, — выдавил он, с трудом переведя дыхание, понимая, что ее страсть сейчас сокрушит его сопротивление, — а у вас в Варшаве есть французская лотерея?

И был готов.

Ранним утром, когда туман едва начал подниматься с лугов и лишь смутный свет предвещал солнечный день, Джакомо — босиком и в одном белье — вышел на террасу дворца. Пораженный открывшимся видом, он не почувствовал ни холода, ни сырости каменных плит. Стволы могучих деревьев окаймляли тянувшиеся до самого горизонта луга. В отдалении мирно паслось стадо косуль. Большие черно-белые птицы кружили над прудом. Здесь не требовалось доказательств, что Бог существует, а законы Истории разумны. Все было на своих местах — прекрасное, спокойное, безмятежное.

Наверное, стоило только захотеть, и он бы мог любоваться этими рассветами до конца своих дней, бок о бок с красивой и нежной любовницей. Стоило только захотеть… Джакомо с грустью отогнал эту мысль: да хоть бы и захотел — за него решают другие. Он не сможет остаться, не сможет любить эту великолепную женщину, спящую сейчас глубоким сном в нескольких шагах от него, не будет кормить косуль, косить траву на лугу и писать мемуары в библиотеке на втором этаже. Другие… Пусть и они попадут в ад, раз вознамерились осудить его на вечные муки.

Вдалеке едва слышно прозвучал выстрел. Косули бросились врассыпную, птицы над прудом, раскинув крылья, взмыли в небо. На опушке леса появился всадник и мгновенно исчез.

Лишь теперь Джакомо почувствовал, что дрожит от холода. Сволочи, свиньи, не радуйтесь, не на того напали. Он еще им покажет.

Оделся тихонько, чтобы не разбудить графиню, и сошел вниз. Ему не хотелось стеснять ее своим присутствием: утро — не лучшая пора для ночных любовников. Они еще познакомятся поближе — впереди много времени. Здесь, а главным образом — в дороге. Сколько дней отделяет их от Варшавы? Пять, десять? Успеют друг другом насытиться.