Торговец тюльпанами

Собрание тюльпанщиков шло своим чередом…

Виллем и не подозревал, какие неприятности выпали на долю его сестры, да если бы и узнал — вряд ли смог бы решить, что делать: защищать поруганную честь Петры или продавать луковицу, то и другое казалось ему одинаково важным.

Но выбора перед Виллемом не встало, и все его внимание было поглощено предстоящей оценкой луковки, нашедшейся в кармане, как по волшебству. Вот и еще несколько сделок совершилось: одни луковицы были проданы поштучно, другие корзинами и на вес, а в тех случаях, когда продавец не мог предъявить товар, поскольку заимел его в результате другой сделки, по которой еще не рассчитался, предпочтение отдавали неопределенной форме простого векселя…

Наконец господин Засов сказал Виллему, что настал его черед, и юноша перепугался: он все еще не имел ни малейшего представления о том, что должен говорить.

Зато участники аукциона, стоило им увидеть, как этот бледный мальчишка воздевает, словно дароносицу, свою луковку, мигом сообразили, как действовать.

— Посмотрите-ка на этого желторотого птенчика! — выкрикнул какой-то престарелый шутник. — А ведь потрется среди нас — весь пушок с него и облезет, готов спорить на что угодно!

— Да не птенчик он, а теленочек: у пьяниц пиво изо рта льется, а у него молочко из носа капает!

Насмешки сыпались градом, несчастный Виллем стоял перед тюльпанщиками, как мученик, которого вот-вот начнут побивать камнями, а те состязались в остроумии, наперебой стараясь задать ему вопрос пообиднее или обозвать как-нибудь похлестче. Бедняга не только ничего не знал о выставленном им на торги тюльпане, он и название-то цветка коверкал, и все, что он мог сделать в свою защиту, — снижать и снижать цену. Когда Виллема наконец отпустили, самая высокая ставка отличалась от самой низкой всего на какой-то гульден и составляла три флорина шестнадцать стёйверов.

Секретарь даже не осмелился назвать эту смехотворную цену, только записал цифры на своей доске и трусливо заручился согласием Виллема, который был в таком смятении, что подписал бы сейчас что угодно — даже свой смертный приговор. Мел в руке писца почти замкнул роковой круг, но тут внезапно топнул ногой Паулюс, до тех пор молча наблюдавший за муками своего подопечного.

— Нет, в бога душу мать! Я не допущу такой подлости!

Вспышка ректора была встречена шиканьем и свистом, причем трудно сказать, что больше возмутило тюльпанщиков: богохульство из уст собрата или заминка в аукционе, но как бы там ни было — Паулюс посягнул на святое.

— У-у! Оштрафовать Берестейна!

— Пошел отсюда! И желторотика своего не забудь!

— Гнать его из коллегии! [30]Заберите у него мел!

— Допей свою кружку, может, в голове прояснится!

Паулюс был не из тех, кто стерпит обиду. Решительно нахлобучив шляпу, он встал, и кое-кто уже подумал, что регент вот-вот покинет «Чертову западню», но он вместо того вышел в центр крута беснующихся коллег, приблизился к Виллему, взял его за руку, и этот жест, в котором сквозила нежность и который служил явным намеком на нечистоту отношений между двумя мужчинами, распалил тюльпанщиков до предела. В парочку полетели, по счастью никого не ранив, грифельные доски, и, если бы правила не запрещали входить в таверну с оружием, самые отчаянные обнажили бы сейчас клинки — в этом сомневаться не приходилось!..

Дело грозило обернуться серьезными беспорядками. Спас положение, как ни странно, господин Засов — коротышка, не способный усмирить мятежников ни криком, ни ударом кулака. Спас, прибегнув к хитрости: он медленно, с нажимом провел мелом по грифельной доске, раздался пронзительный скрежет, от которого болезненно поморщились не только тюльпанщики, но и многие из тех, кто кутил за стеной. Таким способом удалось навести порядок, все утихли, и, воспользовавшись паузой, поспешил высказаться ван Берестейн:

— Позор вам, торговцы тюльпанами! Позор коллегии Красного жезла и горе ее законам! Что подумает о вас этот юноша, которого вы только что осмеяли и освистали? Что он, выйдя отсюда, сможет рассказать о харлемских цветоводах, обошедшихся с ним так грубо? Лично я думаю, что он назовет вас плутами, мошенниками и ворами… И будет прав! Потому что только прохвосту и мошеннику впору предложить три флорина шестнадцать стёйверов за луковицу, купленную мною здесь же за сумму в тридцать раз большую, и ведь я ее еще задешево купил! Почему бы лучше попросту не обокрасть новичка? Почему бы не усыпить его и не обобрать спящего?

С этими словами ректор изобразил, будто втыкает нож в бок Виллема, а тому даже не особенно пришлось притворяться, что сию минуту рухнет. Жест первого и состояние второго заставили зрителей содрогнуться. И вот тогда-то Паулюс, выхватив луковицу из рук все еще изучавшего ее потенциального покупателя, показал ее всем.

— Тюльпанщики, собратья мои дорогие, вот посмотрите на луковицу сорта Admirael Van Engeland, о которой идет речь. Она недавно взвешена, вес ее составил сто шестьдесят четыре грана, согласитесь, это великолепный образчик, и я бы даже сказал — исключительно ценный. Найдется ли здесь кто-нибудь, кто пожелает это оспорить?

Члены коллегии переглянулись, пытаясь понять, хочет ли кто-то возразить, однако ничье намерение не оказалось достаточно явным, и все промолчали.

— Так вот. Я купил эту луковицу за девяносто восемь флоринов. Когда она сменила владельца, цена ее возросла до двухсот шестидесяти четырех гульденов. Затем, когда в моду вошли цветы с пурпурными прожилками, стоимость луковицы опять почти удвоилась, и стоила она тогда четыреста шестьдесят гульденов. Ну и сколько же по-вашему можно отдать за нее сегодня? Шестьсот флоринов? Семьсот?

На ректора снизошло озарение: только что он выхватил луковицу из чужих рук, а теперь покусился на грифельную доску, отобрав ее у секретаря и не дав тому пошевелиться, послюнявил палец, стер самую низкую ставку, вписал вместо нее только что самим же им названную — семьсот гульденов, а затем стер и высшую ставку.

— Немедленно верните мне доску! — потребовал ее хозяин, пытаясь вернуть себе свое имущество, но попытка успехом не увенчалась: руки у господина Засова были короткими, а ректор высок и обширен, так что сколько доска ни кружилась над головой секретаря, он никак не мог до нее дотянуться.

— Что вы себе позволяете, Берестейн? — возмутился кто-то в заднем ряду.

Паулюс приставил ладонь к уху, словно не расслышав.

— Насколько мне известно, луковица еще не продана? Стало быть, еще можно поднять ставку? Последняя цена была три флорина шестнадцать стёйверов? Ну а я даю больше: семьсот флоринов!

— Что? Вы набавляете цену?

— Имею право. Я хочу выкупить луковицу, а заодно спасти честь харлемских тюльпанщиков! И да не посмеет никто сказать, что коллегия Красного жезла грабит новичков!

— Ну, это уж слишком! — вспылил старейшина тюльпанщиков, единственный, кто, не сняв шляпы, восседал в кресле. — Раз так — я повышаю ставку. Семьсот двенадцать гульденов!

— Семьсот пятьдесят! — со смехом подхватил Паулюс.

— Восемьсот!

— Восемьсот пятьдесят! — заорал кто-то.

— Девятьсот!

— Тысяча флоринов! Тысяча!

Последний возглас донесся из того угла зала, куда не попадали отсветы камина и где огромная, просто невероятных размеров трубка из Гауды [31], то и дело вспыхивая, высвечивала кувшин с вином, сплющенную фетровую шляпу, грифельную доску и мел на столе, а над всем этим — лицо бородача с веселыми морщинками. Моряка в нем все признали сразу — даже не столько по одежде, сколько по выдубленной коже и обгрызенным ногтям, — но каково его положение на корабле, никто не понял, и поначалу им пренебрегли:

— Ради бога, сударь, мы тут говорим о серьезном деле!..

— Как будто я не о серьезном! Даю ровнехонько тысячу гульденов, и еще дюжину золотых дукатов прибавлю, если быстро управимся — мы тут засиделись, а мне не терпится добраться до койки.