Не погаси огонь...

– Где?.. – он запнулся.

– Прокопьич спилил. – Она отошла в угол, пошуршала в сене. Вернулась, держа в руках обрезки кандалов, соединенные ржавой цепью. – Ну и крепки были!

– Давно я здесь?

– Недели две. Совсем плохи были. Я думала, не выживете. Кровь из носу и ушей шла, и трясло вас, и жар… Прокопьич травами лечил, – она показала на пучки по стрехам. – Натирал и пить давал. И за живой водой ходил к ключам. – Спохватилась. – Как раз время вам, попейте.

Она поднесла к его губам глиняную кружку. Вода была теплой и горько-кислой.

– Фу… – отстранил он посудину.

– Надо. Прокопьич полные сутки ходил, надо выпить.

Девчонка поддержала его за голову. Струйки потекли по подбородку на грудь.

– Тебя-то как зовут?

– Евгения Константиновна.

– Женька, значит, – гмыкнул он.

Она отвернулась.

– Мне надо встать.

– Нельзя.

– Ну как тебе объяснить? Надо, понимаешь?

– Прокопьич сказал, что вам надо лежать.

Антон попытался подняться. Ослабевшие руки подломились, и он снова упал на спину. Полежал, отер испарину.

– Да вы не стесняйтесь, я как сестра милосердия… Все эти дни за вами ходила.

Она направилась в угол, вернулась с железной банкой. «Вот те на!..»

– Позови этого, как его…

Девчонка неслышно выскользнула, только прошелестела, будто мышь пробежала. А потом снизу заскрипело, захрустело и в проеме показалось нечто косматое, огромное. Просипело:

– Ну?

Мужик распрямился, словно поднялся медведище. Доски со стоном прогнулись под ним.

– Здравствуйте, – поежился Антон. – Вы меня… Спасибо.

– Ну! – недобро остановил его Прокопьич.

– А сейчас мне, видите ли…

Мужик поставил перед ним посудины:

– По малой нужде. По большой. Ну-ко!

Огромные ладони облапили и легко приподняли

Антона. Маленькие глазки остро поблескивали в косматых бровях, спутанных с гривой волос на лбу. Усы опускались до нестриженной бороды. Потом ла пищи бережно уложили Антона на сено. Прихлопнули:

– Оннако ишшо лежи.

Мужик потоптался, ничего больше не выдавил из себя и начал спускаться с чердака.

Откуда-то выскользнула «Мышка» – так про себя назвал девчонку Антон. В руках она держала миску, от которой шел аппетитный куриный дух. Мышка стала кормить Антона как маленького, наклоняясь низко, будто разглядывая, и неловко тыча деревянную ложку ему в рот. Лицо девчонки плыло рыжевато-золотистым пятном. Растекались глаза, бесформенный рот, а позади девчоночьей головы таяло светлое пятно окна… Он закрыл глаза и, сытый, умиротворенный, легко ушел в сон. Впервые за долгие месяцы сон был глубоким, спокойным, без кошмаров.

А когда проснулся, было уже новое утро. Солнце, пробившись через окошко, разжигало голубой костер в охапке сена на полу. Антон покорно лежал на спине, но уже чувствовал в руках силу, жадно ощущал голод. И это ощущение было совсем иным, чем на каторге: не нудно сосущим, а живым, в предвкушении скорой вкусной еды. Он стал с нетерпением ждать появления Мышки.

К его удивлению, вместо растрепанной девчонки на чердак поднялась девица в длинной юбке, в шнурованных сапожках, с уложенной на голове косой.

Уже вчера что-то неуловимо странное почудилось ему в ответе Мышки: «Евгения Константиновна». Вместо характерного круглого забайкальского «о» она выговаривала «а». Но сейчас он удивился превращению девчонки в курсистку не меньше, чем своей промашке с Федором.

– Это вы?

– Не узнали? – улыбнулась она. Подобрала юбку, присела рядом. – Дела, как вижу, на славу? Сейчас будем завтракать.

Теперь он мог разглядеть ее: маленькое скуластое лицо, глаза в близоруком прищуре, отчего щеки и кожа на висках собрались в мелкие морщины; цыплячья шея, беспомощно торчащая из ворота блузы. Рыжеватые волосы, бесцветно-рыжие короткие ресницы, рыжий пушок над губой и по щекам. Даже глаза с рыжинкой, будто не хватило места веснушкам на щеках и лбу. Облик худосочной курсистки так не вязался со вчерашним расплывчатым – с Мышкой, этим сеновалом, что Антон насторожился. В памяти громоздко и больно встало все – до того мгновения, когда закрутила его пучина: побег, голгофа пути, Федор…

– А где… где он?

– Прокопьич ушел в лес. Еще затемно.

– Нет… Больше никого… никого он не спас?

– Был кто-то еще?

Антон не ответил. Значит, Федор погиб… Засосало в водовороте. Почему он так покорно ушел на дно, даже не попытался выплыть?.. Не хватило сил?.. Антон чувствовал и свою вину за смерть товарища. Федор, Федор…

Он послушно съел все, что принесла Евгения. Девушка хлопотала, меняла компрессы на ногах, заставила выпить остро пахнущее варево и целую кружку живой воды, без брезгливости вынесла посудины. Она что-то удовлетворенно бурчала под нос, будто мурлыкала. И он снова начал проникаться к ней благодарностью и интересом:

– Как вы оказались здесь?

– А вы? – Она запнулась. – Глупо. Половину я знаю сама: бежали и заблудились. – Она опустилась на колени рядом с ним. – Кто вы: бродяга, разбойник?

– С большой дороги. Похож?

– Пожалуй. – Девица, склонив голову набок, разглядывала его. – У нас говорят: ни плут, ни картежник, а ночной придорожник.

– Где это «у вас»?

– В Киеве.

– Ого, занесло!

Он провел ладонью по лицу, ощутил под пальцами густую жесткую бороду. «На придорожника стал похож… Хорош, видно…»

– Прокопьич всех подбирает, – сказала девушка. – У него тут лесной лазарет.

Она поднялась, пошла вдоль стрехи, начала показывать на пучки трав.

– А это его аптека: кровохлебка, останавливает кровь… Вот эта, – она показала на широкие, как у ландыша, листья, – купена, для желудка. Чистотел – от желчи, толокнянку я сама с Прокопьичем собирала, почки лечит. А богородская трава помогает от кашля и простуды. – Она приложила руку к слабой груди. – На все про все у него есть, даже чтобы от тяжелых мыслей отвлекать и настроение поднимать. – Девушка сняла пучок с белыми мелкими цветами. – Донник… Дед все знает о травах и ягодах, о живой и мертвой воде – как волшебник…

Антон не дослушал ее рассказа, снова заснул.

Видимо, живая вода не утратила еще своей сказочной силы и травы действительно были целебными. А может быть, молодой организм сам переборол недуги. Дело быстро пошло на поправку. Он уже начал вставать. А еще через несколько дней осторожно, на неверных ногах, спустился с чердака вниз.

Как хорошо было оказаться на воздухе, под солнцем! Двор зимовья был просторный, обнесенный бревенчатой стеной. Бревна неструганые, смолистые; к самому двору, навешивая ветви пихт, подступал лес. Внутри ограды стоял крепкий, рубленный из лиственницы дом; под одной крышей с ним – хлев, сараи и сбоку – этот амбар с «лазаретом» на чердаке.

«Нагрянет стража – не выскочишь!» – с тревогой оглядел замкнутый двор Антон.

Евгения будто угадала его мысли:

– С той стороны амбара тоже есть ход. Прямо в тайгу.

Она позвала его в дом. Половицы были выскоблены. Столы, скамьи, полки – все крепкое, добротное, толщиной в пол-ладони, янтарно-желтое. Свежебеленая русская печь с лежанкой выпирала на середину горницы.

– Поглядите!

В закутке, навострив пушистые уши, вытаращив черные бусины-глаза, замер зверек. Метнулся, пронесся коричнево-золотистой молнией – и снова замер, привстав на задних лапках, обнажив светлое брюшко, напружинив пушистый переливающийся хвост.

– Наш соболюшко. Молоденький совсем. Цок-цок-цок! – позвала Евгения.

Зверек послушно потянулся на звук, подбежал к девушке, ткнулся мордочкой в ее ладони.

– Прокопьич взял его из разоренной норы вот таким, – она оттопырила палец.

Покормила соболя с руки. Он скалил маленькую пасть с острыми снежными зубами. Завершив трапезу, отошел в свой закуток и разлегся, как ребенок, подложив лапу под голову, вытянув задние ноги.

– А вас он тоже подобрал? – спросил Антон.

– Тоже, – коротко ответила она и вышла из комнаты.