Россия молодая

Деньги он считал долго, потом потребовал себе кошелек, затянул на нем ремешки, но раздумал, и еще раз принялся считать золотые монеты. Остолбеневший Митенька из своего угла смотрел на него широко раскрытыми испуганными глазами: перед ним был другой человек — страшный, жадный, совсем не похожий на того Рябова, которого он знал и любил всем сердцем…

Завязав кошелек, кормщик сказал шхиперу Уркварту:

— Еще немного и взял я с вас. Считай сам — карбас купить сколько станет? Сети добрые, снасть какую. Монастырю должок отдать. Женке гостинца, себе на гульбу… Да приодеться надобно, а то ходишь — шапка волосяная, рукавицы своекожаные, не осуди, что в лаптях, — сапоги позабыл в санях. Да и жить еще надобно — вот и выйдет баш на баш!

Он хлопнул Уркварта по жирной спине, засмеялся и сказал:

— Что ж песни петь бросили? Давайте гуляйте, гулять дело доброе, нынче-то живы, а чего завтра будет — кому ведомо? Разбойник — живой покойник…

Уркварт не понял, удивился:

— А разве может быть живой покойник?

— То — пословица! — ответил кормщик. — А в пословице еще не то бывает…

Митенька все смотрел на кормщика, — нет, это был он, Иван Савватеевич, и глаза прежние, такие, как делались у него в море, в злую непогоду, когда иные рыбаки уже пели себе отходную, а он смотрел вдаль, искал горизонт, прищурившись, и злые огоньки горели в зеленых зрачках…

Шамиссо

Глава четвертая

1. Дитя — мужчиною…

Флаг-офицер и кают-вахтер с масляным фонарем в руке повели их по коридору в каюту, назначенную кормщику капитаном «Короны». Слабый свет озарял абордажные крюки, висящие по стенам, ведра на случай пожара, короткие копья, удобные для боя в узких корабельных переходах, свернутые кошмы, полубочки с песком.

— Здесь! — сказал флаг-офицер.

Рябов первым вошел в низкую душную каюту. Кают-вахтер опустил фонарь в гнездо. Флаг-офицер вежливо спросил, не будет ли у господина лоцмана каких-либо желаний. Кормщик зевнул, огляделся, сказал лениво:

— Войлочку бы хотя постелили на рундуки, что ж так-то на голых досках спать? Да винца ему вели, Митрий, чтобы принес, али пива, да погрызть чего от скуки…

Флаг-офицер поклонился, лицо его выражало презрение. Кают-вахтер стоял неподвижно.

— Побыстрее чтоб ворочались! — приказал кормщик. — Веселыми ногами, живо…

Шведы ушли, кормщик усмехнулся. Митенька смотрел на него остановившимся взглядом.

— Чего глядишь? — спросил Рябов. — Не узнал, что ли?

Митенька потупился, вздохнул, губы его дрогнули — хотел что-то сказать, но раздумал. Слуга в красном кафтане принес на медном подносе желтое пиво, солодовые лепешки с солью и тмином, коричневую водку, настоенную на калганном корне.

— Раздумал я пить! — сказал Рябов Митеньке. — Пусть унесет…

Слуга выслушал Митеньку, ушел со своим подносом. Митенька отвернулся от кормщика, сжал щеки ладонями, весь съежился, словно от холода.

— Митрий! — позвал Рябов.

Митенька не шелохнулся.

— Зря дуришь, парень! — сказал кормщик. — Не твоего ума дело…

Митенька молчал, съежился еще сильнее, худой, жалкий, в кургузом шведском кафтанчике. Кормщик лег на рундук, закинув руки за голову. Молчали долго…

— Ты вот чего, Митрий! — заговорил наконец Рябов. — Ты мне с малолетства вот как верил! Ты и нынче мне верь. Ты не моги мне не верить…

Митенька встал, ударился худым плечом о косяк, хромая побежал по коридору. Рябов почувствовал неладное; грохоча бахилами, побежал за ним, крикнул:

— Митрий? Ты что? Митрий…

Кургузый Митенькин кафтанчик мелькнул у фонаря, висевшего возле трапа, Рябов побежал быстрее, выскочил следом за ним на рангоут, крикнул шведскому вахтенному матросу:

— Держи его! Держи!

Матрос понял — подставил ногу, Митенька споткнулся, упал на просмоленные доски палубы. Рябов поднял его, он стал рваться из рук, ненавидящим голосом сказал:

— Все едино утоплюсь, не стану так жить…

— Да ты послушай! — велел Рябов. — Ты меня послушай, дурашка…

У Митеньки дрожали губы; обессилев, он медленно пошел по шканцам. Шведы переговаривались, глядя на него; один разбудил Уркварта, доложил, что русские, кажется, хотели убежать. Шхипер, накинув халат, вышел из каюты, строго спросил Рябова, зачем он бесчинствует. Рябов сидел на бухте каната, смотрел на море. Уркварт повторил свой вопрос.

— Шел бы ты, господин, подалее от меня! — ответил Рябов.

— Но твой толмач хотел убежать? Быть может, надо надеть на него цепи?

— Иди отсюдова, господин! — с тоской отозвался Рябов. — Иди, нечего нам толковать…

Уркварт пожал плечами, велел вахтенным неослабно наблюдать за русскими. Шведы, пошептавшись между собою, сволокли Митеньку в каюту, потом подошли к Рябову…

— Ладно, — сказал он, — пойду. И то — спать пора.

Митенька попрежнему сидел на рундуке, весь сжавшись в комок. Рябов лег на войлок, молча повернулся к переборке, но заснуть ему не удалось. На шканцах и на юте забили тревогу барабаны, наверху загремели мушкетные выстрелы, заскрипели блоки — матросы спускали шлюпку с ростров. Дважды рявкнула пушка.

Кормщик привстал:

— Чего там?

— Русский, небось, убег! — прислушиваясь, тихо ответил Митенька.

Рябов молчал.

— Тот, что рядом с нами за караулом сидел, — сказал Митрий. — Ушел теперь. А мы…

— Ты замолчишь? — крикнул Рябов. — Тявкает тоже!

2. Святая Бригитта недовольна

Ночью на Сосновце и в дальнем становище за салмой палили из мушкетов солдаты Голголсена, но все без толку — рыбаки словно провалились под землю. К утру сам Голголсен, дыша водочным перегаром, поднялся по трапу «Короны»; стуча башмаками, пошел в адмиральскую каюту — докладывать шаутбенахту. Ярл Юленшерна, без парика, с торчащими хрящеватыми ушами, с нависшими бровями, пил в своей каюте декохт от разлития желчи. Белки его глаз за ночь сделались цвета охры, лицо стало совсем желтым…

— Ну? — спросил шаутбенахт.

— Святая Бригитта недовольна нами! — ответил старый конвой. — Нам не удалось поймать ни одного человека… И этот беглец… Никаких следов…

Ярл запил декохт вином, велел кают-юнге подать парик.

— Криво, гере шаутбенахт! — сказал Голголсен. — Слишком к левому уху…

Они закурили трубки. Голголсен шевелил усами, думал, потом сказал осторожно:

— Матросы не очень довольны, гере шаутбенахт. Они жалуются на то, что их много наказывают в таком трудном походе…

Голголсен не договорил. Грохот страшной силы потряс корабль, за переборкой закричала фру Юленшерна, матросы, солдаты, офицеры — кто в чем был — побежали на шканцы «Короны». Шаутбенахт и Голголсен выскочили на галерею адмиральской каюты, шаутбенахт схватился за голову: «Злой медведь» — корабль, которым командовал Голголсен, — задрав резную корму, быстро погружался в воду.

На «Короне» уже били медные колокола тревогу, с ростров спускали шлюпки. Уркварт кричал в говорную трубу командные слова, которых никто не слышал. С других кораблей шли на помощь погибающим шлюпки. Голголсен, серый, с отвисшей челюстью, бормотал:

— Крюйт-камера! Взрыв в крюйт-камере! Помилуй меня боже! На острове они нашли водку и напились. Я не велел им брать эту водку, но они все-таки ее взяли…

Из команды «Злого медведя» спаслось всего семьдесят три человека. Озябшие, напуганные, мокрые, они слонялись по приютившим их кораблям, говорили, что теперь от похода нечего ждать добра, что гибель «Злого медведя» — дурное предзнаменование, что гобелин — злой морской демон — чем-то прогневан моряками флота его величества короля Швеции. По эскадре полетел слух о том, что Бирге Кизиловая нога прошедшей ночью сам видел гобелина, который ему напомнил, что при погрузке в Стокгольме «Злой медведь» наклонился на правую сторону, а это, как известно морякам, ничего хорошего не предвещает. Другой матрос — португалец-наемник — гобелина не видел, но беседовал во сне со святым Антонием, который нехорошо отозвался о ярле Юленшерне и посоветовал не идти в Архангельск. Третий — усатый толстяк из абордажной команды — заявил на баке, что все дело в том русском, который ухитрился бежать с флагмана. Беглец-то — колдун!