Пушкин

ечь все им написанное когда-либо. К вечеру у Грибоедова стало жарко. Печь накалилась. Лавров был просто полицией. Дело было слишком ясно для фон Фока. Лавров заставил ждать Пушкина всего три часа. Пушкин ходил по полицейскому залу, подошел к окну, но окно было завешено. Наконец Лавров вышел. Он посмотрел на Пушкина и пожал плечами. - Невелик ростом, - сказал он негромко, удивленный. Пушкин сдержался. Лавров был прост - вот что было удивительно. Не чинясь, он показал на большой пузатый шкап и сказал: - Это все ваше, за нумером. Шкап был заполнен пушкинскими эпиграммами и доносами на него. Выходило, что полиция давно была занята им. Лавров наконец объяснил, для чего здесь Пушкин. В полицию его привели, потому что никто лучше не знал ни того, что говорилось недозволенного, ни тех, кто это говорил. - Вот вы нам и станете докладывать, - сказал Лавров. Пушкин засмеялся. Каков умник! Далеко до него Голицыну. Пусть поучится. Тут оставил его Лавров, для размышлений. Он был заперт. Пушкин сидел в полицейском управлении уже долго и вдруг загрустил. Он ничего не боялся. Полицейского - Лаврова - меньше всего. И все же! А когда вернулся к себе, уже темнело. Лавров был тем известен, что признавал полицейскую старину, задумчиво .смотрел на свой кулак, поросший волосом, и на арестованного. И арестант этот взгляд понимал. У него были свои привычки. Было особое полицейское уважение к знаменитым ворам и крупным убийцам. Пушкина он счел преступником крупным, но не пойманным. Тем лучше. Пусть подумает. Время есть.

36

Казалось бы, изменницы, основою всей жизни которых была измена, должны были быть самыми пылкими в самой измене, самой страсти, должны быть бешены, неукротимы, без устали предаваться любви. Ничуть не бывало. Холодны, умеренны. Странная это была умеренность. Любовь была их делом, а интересоваться делом было скучно, неуместно. Они придавали себе цену, относясь небрежно, поверхностно к объятиям, страсти их не согревали. Они были расчетливы и очень самолюбивы. Ревность их была холодна торговая ревность, - а самолюбие бешеное. Однажды он попал к такой, которая знала стихи, читала последние журналы, вообще была образованна. Она была модница. - Теперь Вольтера никто не читает, кому он нужен? Пушкин прислушался. - А кто нужен? - спросил он. - Бассомпьер, - сказала модница. Был и такой. Она и его читала. В объятиях она зевнула. Между делом дважды выбросила высоко ножку и сказала равнодушно: - А теперь опять. Равнодушье было удивительное. Он спросил ее имя. Имя было нерусское, нарочитое: Ольга Масон. Все заблужденья с ней были нарочиты, порок невесел. И Олинька Масон, и Лиза Штейнгель прибыли с разумной целью. Из недалеких мест, которыми бредили романтики, они приезжали не для страсти - ибо страсть крепка, - а для пользы вещественной. Ревнивые тетки со строгостью их сопровождали. Они умели быть незаметными. Они не мешали. Потом росли пуховики, прибавлялись вещи. И они уезжали для семейного счастья, оставляя скуку и неосторожное раскаяние. Бедность охраняла от