Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

   — Так ты смерть не просто ждать будешь. Молиться будешь о её приходе, дни проклинать, когда проснёшься.

В пиршественную залу опричники привели игумена Михайловского монастыря. Затем, вовсе не церемонясь, втолкнули туда же слуг архиепископа.

   — Кто от имени Пимена привёз тебе существо нечистое, изгнанное из монастыря?

Гости зашумели, забыли о царском присутствии. Игумен сжался под взглядом государя, понял, что, признав кого-либо, огласит его смертный приговор.

   — Прости, государь, не разберу... Незначительным то дело казалось, чтобы на лица смотреть.

   — Не страшно!

Царь Иван посмотрел на слуг Пимена, потом на него самого. Плохо посмотрел, оценивающе. Как кот на пойманную мышь.

   — Не страшно, — повторил царь. — Господь на небе разберётся. Гойда!

Вот он, клич, от которого даже у невинных сжималось внутри от подлого страха! От архиепископских слуг отшатнулись, как от чумных. Кто-то вскрикнул, тонко и жалобно. Остальные умерли молча, пронзённые длинными посохами, обязательными для любого опричника. Нижняя часть посохов заострялась и была окована железом. Не посох — копьё настоящее, но под монашеское одеяние опричника приспособленное.

   — Смотри, Пимен, запоминай, — прошипел царь. — Вот они, слуги твои верные! И не на мне кровь их. И на Суде Страшном скажу, что ты виновен, властолюбие и гордыня твои. Тебе же они каждую ночь являться будут, спрашивать: за что? За что на смерть их обрёк?

С архиепископа сорвали символ власти, белый клобук.

   — Не мучеником станешь, но скоморохом! — кричал, срываясь на визг, царь.

Никто не видел его таким, багровым от гнева, с кулаками, сжатыми до синевы в суставах. Переполнилась ли чаша терпения от измен и предательств тех, кому царь доверял, или сказался страх за царевича, едва не погибшего от козней Пимена, — кто знает.

По приказу царя опричники устроили во дворе дворца шутовскую свадьбу патриарха с кобылой. Взгромоздили жениха на невесту под непристойные песнопения, всунули гусли в привязанные к седлу руки и погнали опозоренного Пимена прочь, к городским воротам.

Иностранцы позднее напишут о прогрессировавшем безумии царя. Но своим, русским, был ясен глубинный смысл сотворённого Иваном Васильевичем. В стародавние времена в Византийской империи так расправлялись её правители, василевсы, с изменниками. Казнь — она же мгновение, ну — сутки, может быть, трое. Позор же и бесчестие — на всю жизнь, и с этим мириться придётся, и терпеть, как пытку с продолжением.

И руки на себя не наложишь — грех это.

Вечером, поговорив с сыном и успокоившись, Иван Васильевич удалился в опочивальню, знаком руки отослав придворных. Сегодня государь сам раздеться изволит. И один побыть. Дома, в Александровой слободе, Иван Васильевич любил перед сном послушать сказочников, добрых и наивных старцев.

Но царь не дома, а в городе, ставшем нежданно враждебным и опасным.

И царю нужно было помолиться в одиночестве.

Старого письма лик Спаса сурово смотрел на Ивана Васильевича. То ли понимая, какую тяжкую ношу принял на себя царь, то ли осуждая творимое им. Кто он, царь? Воин ли Христов или монах? Или взбесившийся пёс, сорвавшийся с цепи и перекусавший всю хозяйскую семью?

Ещё один образ. Икона архистратига Михаила, воеводы ангельского воинства. Архангел — в кольчуге, при мече, с копьём в руке. В алом княжеском плаще.

   — Что делать мне, Ангел Грозной Смерти?

Так он называл его в своих молитвах. Смерть страшна только грешникам. Ведь что есть жизнь, как не череда грехов и прегрешений? Бессмертие — это необходимость грешить вечно, бессмертием наказали Вечного жида, отказавшего Иисусу в помощи на крестном пути. Смерть искупает грехи...

Царь почувствовал чьё-то присутствие, вскочил с колен, обернулся.

   — Кто здесь?! Как...

И замолчал.

Не человек был перед ним, но сияние, пламень. Сияние не слепило, было мягко для глаз, как кошачья шерсть для ладоней. Столб огненный, а в нём, кажется, существо, похожее на человека: с руками и ногами, с поднятой головой.

Взор существа пронзал плоть, смотрел внутрь. В душу.

   — Страшно мне, — не стал кривить душой царь. — Крови много пролил. И пролить придётся ещё больше, и не знаю, могу ли я...

Архангел Гавриил, посланец Божий, разглядывал государя с жалостью и невысказанной надеждой.

   — ...Стать верным помощником Господним! — выдохнул Иван Васильевич. — Еретик, своей смертью умерший, в аду до конца дней мучиться будет. Думаю, что, испытав здесь, в земной жизни, муки адовы, он может очистить душу через страдания и предстать перед Богом. Сделать, как задумал? А если я сам себе не верю?!

Иван Васильевич встал на колени перед огненным ангелом.

   — Смерть, я верно служу тебе. Ответь — правильно ли служу?

«Кто может осудить судью и казнить палача? — думал государь. На пути у человека много перекрёстков, а куда выведет жизненный путь — от нас и зависит».

   — Зачем же ты явился ко мне, Ангел Смерти? Что сказать хотел? Может, предупредить, что как раз сейчас стою я на главном из распутий? Прав ли я?

Но этот вопрос царь Иван задал уже не архангелу Михаилу, но образу его. Исчез дивный призрак. Да и был ли, или это только порождение больного разума?

Государь забылся сном здесь же, на прохладном полу, под иконами.

И лампада перед образом архангела освещала умиротворённое лицо Ивана Васильевича. Человека, принявшего самое важное решение в своей жизни.

Утром царь приказал Малюте Скуратову выстроить опричников перед крыльцом. Легко, как юноша, как в дни взятия Казани, вскочил в седло.

Вот они — те, кому доверился. Меньше двух тысяч, отобранных по всей необъятной стране. А на груди у царя, под кафтаном, бумаги, найденные в Святой Софии, переписка новгородцев да москвичей с королём Сигизмундом. Есть среди них и письма, написанные либо подписанные отцом и сыном Басмановыми. А они среди самых ближних в опричнине были!

Кому верить-то, Господи?!

Сегодня царь и увидит, и проверит. Сегодня — день истин.

   — Возрадуйтесь! — воскликнул Иван Васильевич, приподнимаясь на стременах. — Сегодня — день праздника нашего! Сегодня постоим, как в дни прошлые, дни славные, за веру православную! Славьте тьмы разрушение и света пришествие. Услышала Богородица моления недостойных рабов Своих, и знак нам послала, идти и выжечь ересь. Помолившись и начнём.

Царь подал коня назад, и вдоль рядов опричников проехал Скуратов-Бельский.

   — Разбирайтесь на десятки либо на дюжины, кому как привычнее. Ни одного двора не пропускайте, ни богатого, ни бедного. Но помните, не вражий город вам на разграбление отдан, а свой, заразой ереси поражённый — на лечение. На ворота да калитки смотрите; еретики не скрывались, более того, гордились своим отличием богомерзким. Ищите или личины резные, или узоры бесовские. Вот вам — примеры, смотрите, что искать надо!

Перед крыльцом лежали створки выломанных где-то в городе ворот, приворотные столбы, украшенные резьбой или росписью по образу языческих идолов. Где — морда оскаленная, где — узор странный из линий изломанных.

   — Сомневаетесь — руби ворота топорами да бердышами, знак вам будет! С нами Бог, ребятушки!

   — С нами Бог! — рявкнули опричники и пришпорили коней.

С кличем «гойда!» вылетали со двора чёрные всадники на вороных конях, и серебряные собачьи головы с седел хищно скалились на заборы опустевших улиц.

Малюте же Иван Васильевич приказал придержать коня. Особое дело для него припасено. И для самых верных и проверенных опричников.

Стучат кованые копыта по деревянным мостовым Новгорода, как гвозди в крышки домовин-гробов. Едут улыбчивые молодые люди, одетые, как монахи, но вооружённые, как воины. Псы царские выпущены на волю!

Они действовали, как сказано: подъезжали к воротам, рубили наотмашь, с плеча, если видели узор либо личину. Удивлялись, что ничего не происходит; врывались во двор, спешивались, переворачивали дом вверх дном в поисках чего-либо необычного. Снова садились на коней, просили простить за всё содеянное — служба государева, что поделаешь. Хозяева, мелко и часто крестясь, кланялись, прощали — отвёл Господь грозу, обошлось!