Александр III

При штурме Хивы Алиханов-Аварский был ранен пулями в обе ноги.

– А! – беспечно махнул тот рукой. – Бегаю как олень и не кланяюсь пулям по-прежнему. Ну а ты? Поменял походную жизнь на столичные удовольствия? Не узнаю тебя…

Кузьминский опустил голову.

– Надеюсь, ненадолго. Я подал рапорт, чтобы ехать в Сербию. Государь мне отказал. Но…

– Но не делай глупостей, кунак. Давай-ка лучше ещё по бокалу шампанского!..

Пёстрая, нарядная толпа меж тем переливалась из залы в залу. Великосветский Петербург тонул среди провинциальных дам и барышень, попавших во дворец благодаря служебному положению мужей и отцов или наехавших из губерний богатых дворян. Матушки и тётушки искали женихов для своих дочерей, а лучшей биржи, чем большой придворный бал, трудно было найти. Большинство офицеров бросилось навстречу молодым женщинам и девушкам, чтобы заранее пригласить их на один из танцев. Около дверей, из которых должна была выйти царская семья, толпились высшие чины свиты. Кузьминский с Алихановым беспечно остались у буфета.

Но вот раздался стук палочки придворного капельмейстера. Шум мгновенно стих, и в распахнутые негром двери стала входить царская семья.

Впереди, под громы полонеза, шёл Александр Николаевич, держа за руку императрицу, болезненное лицо которой было торжественно-печально. За государем вышагивал, стараясь попасть в такт его шагам, камер-паж, а далее – дежурный генерал-адъютант и министр двора Адлерберг. Позади императрицы несли бесконечный шлейф её платья два камер-пажа, поднимавшие этот шлейф на поворотах и потом расправлявшие его во всей красе.

Император, несмотря на свои пятьдесят семь лет, выглядел на редкость моложаво. Его стройной и гибкой фигуре очень шёл костюм – белая куртка, украшенная золотым позументом, воротник и рукава которой были оторочены мехом голубого сибирского песца, светло-голубые, в обтяжку, брюки и узкие, чётко обрисовывавшие ноги сапоги. Он оглядывал залу своими голубыми глазами, и величественно-спокойное и мягкое выражение его лица время от времени украшалось мимолётной, посланной кому-то из толпы улыбкой.

За царской четой шёл в паре с Марией Фёдоровной наследник. Рядом с миниатюрной живоглазой женой он казался ещё громаднее, и мундир преображенца словно сковывал его тело.

«Вот уже десять лет – целых десять лет, как умер ненаглядный брат!.. – думалось ему. – Уже десять лет я наследник престола. Но Боже! Зачем мне всё это! Как славно шалить с Ники и Гоги, кататься с Маней на коньках, играть на валторне в домашнем оркестре. И как утомительны все эти представления, приёмы, пустые трескучие речи. И ложь, ложь кругом, пропитанная лестью ложь! О, она кого угодно способна превратить в самодовольное бревно. Уже десять лет, как мне льстят. А прежде? Когда я был просто его высочеством, а не цесаревичем, все относились ко мне с равнодушной почтительностью, лишь предусмотренной этикетом…»

Он заметил в толпе возле майора, приехавшего с Кавказа в свите дяди Миши, Кузьминского и совершенно внезапно для самого себя, вместе с кивком головы, сказал:

– Штаб-ротмистр! Вы найдёте меня для продолжения нашего разговора после контрдансов [66]…

Кузьминский молча поклонился под завистливые взгляды окружающих. Алиханов-Аварский слегка толкнул его в бок:

– Просись к нам на Кавказ! К дяде цесаревича!

– Нет, – тихо отвечал штаб-ротмистр. – У меня другие планы…

Отгремел польский. Главный дирижёр бала подлетел к императрице и с почтительным поклоном доложил ей о чём-то. Мария Александровна устало наклонила голову и вышла из залы в сопровождении своего камер-пажа. Помощники дирижёра выстраивали четыре каре – каждое от ста до двухсот танцующих. Разрешение на контрданс было получено.

Цесаревича не увлекали танцы. Более того, он даже стеснялся танцевать. И теперь предпочёл контрдансу беседу с генерал-майором свиты его императорского величества Гурко.

Александр Александрович ценил первое впечатление и был верен ему до конца. Он любил этого солдата-генерала. Если правда, что люди рождаются военными, то Иосиф Владимирович Гурко родился именно военным человеком.

Сын генерала, он закончил Пажеский корпус и начал службу гвардейским кавалеристом, мечтая о боевом поприще. Судьба, однако, охраняла его от войн, хотя Гурко ушёл из ротмистров гвардии в пехотные майоры, чтобы принять участие в Севастопольской обороне. Солдат и патриот, он был во всём прямодушен. Когда позднее ему, полковнику и флигель-адъютанту, жандармское III отделение предложило следить за неблагонадёжными, он в знак протеста подал в отставку. Дело получило огласку, отставка не была принята, но при дворе недоброжелатели кололи Гурко фразой, которой откликнулся на его поступок Герцен в своём «Колоколе»: «Аксельбанты флигель-адъютанта Гурко – символ доблести и чести».

В военном искусстве Гурко исповедовал суворовский девиз: «Ввяжемся, а там посмотрим». Его принципом было: идти вперёд, невзирая на численное превосходство врага, стремительно сблизиться с ним и сокрушить его пулей и штыком. Все вверяемые ему подразделения, начиная от эскадрона лейб-гвардии гусар и кончая гренадерским полком, выказывали на манёврах отличную подготовку. Суворова как полководца Гурко боготворил, считал, что суворовские заветы, особенно с проведением милютинских реформ, преданы забвению, и горел желанием доказать их жизненность и силу. Милютина недолюбливал и наследник, видя в нём одного из главных сподвижников графа Лорис-Меликова, ведущего Россию к гибельной для неё конституции и парламентаризму.

– Война неизбежна, – говорил, морщась, Гурко (он сломал на недавних манёврах ключицу). – Малые войны обычно перерастают в большие. Столкновение сербов и черногорцев с турками – не исключение…

– Но что будет тогда с Россией? Неужто ей придётся воевать не только с Портой, но и коалицией Европы, как в Крымскую кампанию? [67]

– Я солдат, ваше высочество. Большая политика мне не по зубам. И мне хочется одного: просить государя отрешить меня от командования кавалерийским корпусом. И дать мне под начальство пехоту.

– Да, Иосиф Владимирович, мне передавали ваши слова: жить с кавалерией, а умирать с пехотой…

– Простите, ваше высочество. Но лучше так: жить с кавалерией, а побеждать с пехотой!

Наследник приметил, что штаб-ротмистр Кузьминский уже давно томится в отдалении, и попрощался с генералом.

Он дал знак кавалергарду подойти.

– Я помню наш разговор, штаб-ротмистр. Меня неприятно поразили ваши недомолвки, – сказал Александр Александрович.

– Ваше высочество! – твёрдо проговорил Кузьминский. – Соблаговолите оказать мне милость.

– Какую же, штаб-ротмистр? – поморщился наследник.

– Я прошу вас, ваше высочество, испросить у его величества разрешения на мой отъезд в Белград. К князю Милану.

Цесаревич оглядел Кузьминского, задержавшись взглядом на трёх Георгиевских крестах, последний из которых был золотой с бантом. Ему нравился этот офицер – за прямоту и резкость, чего так не хватало придворным, окружавшим трон. Но Александр Александрович даже не допускал, что может пообещать и не выполнить обещанного.

– Вы намерены ехать с генералом Черняевым? – осведомился он.

– Черняев, ваше высочество, уже за пределами Российской империи. Он на пути в Белград.

После долгой паузы цесаревич медленно сказал:

– Нет, штаб-ротмистр, я не выполню вашей просьбы. Я обязан оберегать его величество – и как государя, и как отца – от подобных прошений. Ответ будет отрицательный. И это только взволнует его…

«Ну вот! – пронеслось в голове Кузьминского. – А князь Кропоткин, до его внезапного ареста, уговаривал меня обратиться к наследнику с предложением войти в оппозицию к своему отцу. Я тоже сказал тогда: «Нет!» И после того Кропоткин стал вдруг говорить, что надеется на моё молчание, на честь офицера. Мне оставалось только ответить ему: «Как вам не стыдно, князь!»