ВОВа (СИ)

— К заму? А к председателю, к Пуго? — зная по прессе из всей КПК только его, забеспокоился Иван Григорьевич. — Заявление я лично ему направлял…

— Да, к заму сначала, — подтвердил Геннадий Евгеньевич и набрал короткий, трехзначный номер внутреннего телефона. Доложил в трубку, что готовы явиться. — Есть, — ответил, а Изюмову приказал: — Пошли.

Не один десяток просителей, наверное, пропустил через себя старший инструктор Комитета партийного контроля Градченко. И, догадываясь, каким трепетным чувством бьется, конечно, сейчас сердце его подопечного, сказал ему доверительно, просто:

— Живой, скажу я вам, умный мужик, — кивнул он куда-то за дверь. — Из бывших обкомовских секретарей. — И пояснил: — У нас почти все сейчас новенькие. Как ушел… Верней, как ушли отсюда Соломенцева, переменился почти весь аппарат. Пригласили из института, с кафедры сюда и меня. Физик, ученый, так сказать, я.

Пока шли коридорами — первым инструктор, след в след за ним гость, Изюмов разглядывал легко передвигавшуюся перед ним, довольно стройную, со вскинутой головой, среднего роста фигуру. С этим, думал Изюмов, ему повезло: короткий, деловой, даже приятный получился у них разговор. Интересно, каков тот, другой, что их встретит сейчас?

Оказался совсем непохожим на первого: старше намного, как оглобля, худосочный и долгий, глаза из-под линз огромных, словно колеса, очков глядят выпученно, застекленело. Только увидел гостя, вышел сноровисто из-за стола, приветливо руку подал.

— Рассаживайтесь, — показал хозяин кабинета на стулья возле стола. Выждав, покуда уселись, обратился к Изюмову: — До этой минуты только по документам, по фото вас знал, а теперь вот визуально. — Удовлетворенно вскинул слегка головой, — Что касается меня, то извольте, — и улыбаясь, с готовностью доложил о себе: фамилию, имя, отчество, должность и звание. И вдруг спросил: — Это вы с собой сияние такое нам привезли? — ткнул длинной костлявой ладошкой во двор, за окно. Там вовсю ярилось, жгло сквозь стекло по-южному знойное, совсем не московское июльское солнце.

Изюмов шутливо поддакнул, а очкастый признался:

— Если и дальше так пойдет, к вам, на Черное море нынче я не ездок, лучше возьму отпуск — и на охоту, — лихо махнул он рукой в дальнюю даль.

— Тоже, как и вы, страстный охотник, — счел нужным вставить, показав на коллегу, Геннадий Евгеньевич. — Знали бы, как он завидует вам!

— Да, страх как хочется плюнуть на все, да и забиться подальше от этих каменных стен — на озеро, в лес, в глухомань! — заспешил заверить и сам заместитель. — Мечта всей моей жизни — егерем стать!

— Так в чем же дело? — не растерялся, тут же нашелся Иван Григорьевич. — Сотворите тоже что-нибудь, чтобы вас исключили из партии или сами бросайте все, да и к нам. Вакансию для вас как-нибудь уж найдем. А то и к себе могу взять.

— В подпаски, так сказать, в подъегеря, — усмехнулся тоскующий по вольнице зам.

— Могу и я к вам в подпаски, а вы надо мной, — расщедрился моментально Изюмов.

— Э-э, милый, — вздохнул откровенно, чуть ли не с болью, видать, вконец изнывший в каменных стенах столичный партаппаратчик. — Для меня это все из сферы фантастики, фата-моргана, — и неопределенно, мечтательно покрутил пальцем в сторону потолка. — Ладно, попрожектерствовали, порасслабились малость и хватит. Приступим к нашим тяжким обязанностям. — Вздохнул, посерьезнел, собираясь с мыслями, жиденький, сивый загривок ладошкой затер. — Значится, так, — изрек многозначительно он. — Ваше осуждение Сталина, его приспешников, многих установленных ими порядков, понятно мне, особенно сейчас, в перестройку. Я о другом… Один-единственный у меня к вам вопросик. Только один! — огромные бесцветно-водянистые глаза из-под линз, как прицелом, поймали Изюмова, уставились неподвижно в него. — У вас там, в вашем письме, есть о венгерских событиях. Помните? — и так как Изюмов слегка задержался с ответом, предложил: — Могу напомнить. Вы там пишите…

— Не надо, — прочитав в кабинете у Градченко это свое роковое письмо, Изюмов не нуждался в напоминании, — благодарю, мне сейчас дали возможность вспомнить его.

— Прекрасно. Теперь представьте себе, что на комиссии какой-нибудь провокатор задаст вам вопросик, — хитро усмехнулся очкарик. — Возьмет да и спросит: почему вы, по сути, контрреволюцию тогда поддержали? А-а? Ну и что вы на это ему?

— А то же, что и тогда! — без раздумий, решительно отрезал Изюмов.

Заместитель, да и инструктор, сразу убрали улыбчивость с лиц.

— А поконкретнее, — обеспокоенно спросил заместитель.

— Конкретней? Пожалуйста! — и на это был у ветерана ответ. — Тогда, в Будапеште вспыхнул бунт. Настоящее народное восстание. Наро-о-одное! — протянул подчеркнуто он. — А что касается контрреволюции… Так не надо сваливать все на нее. Она, контрреволюция, этим восстанием лишь попыталась воспользоваться.

— Да, завидная, скажем прямо, уверенность. Очень завидная. Мм-да-с, — задумался зам. — А я, грешным делом… Три десятка лет… Больше прошло… А я вот все еще не решил для себя, что же там было тогда. Насколько я знаю, и сами венгры окончательно не решили пока. Чубы теперь у них там вовсю в этом споре трещат. А уж нам-то, сторонним… Надеюсь, вы согласитесь, все в этом мире так сложно, противоречиво, что однозначность просто недопустима порой.

Иван Григорьевич кивнул: разумеется, кто же станет это оспаривать? А заместитель продолжил:

— Так, может быть, исключим, хотя бы на предстоящей комиссии, всякую резкость, категоричность, максимализм? Они нам не помогут сейчас. Или я, может, не прав? Чрезмерного ожидаю от вас?

Он, конечно, был прав — и Ивану Григорьевичу пришлось согласиться.

Потом зам выражал удивление, как это прибалтийские партийные лидеры ухитряются свою принадлежность к КПСС сочетать с совершенно противоречащими ее решениям, уставу, программе заявлениями, а в последнее время даже и демаршами, политическими акциями.

— Уж коли ты в партии, — не какому-то далекому там прибалту, а, конечно же, лично ему, апеллятору, Ивану Григорьевичу Изюмову, внушал настойчиво зам, — то изволь и решения ее выполнять. Критикуй, спорь, убеждай… На здоровье, пожалуйста, если что-то не так. Но только пока не дошло до решения. А решили все: наступай на горло собственной песне, выполняй, что велит большинство! На этом, видать, основном своем тезисе он и подвел беседу к концу. Поднявшись со стула, еще о юге, о море, об охоте спросил и, пожимая на прощание руку Изюмова, с грустной усмешкой признался:

— А за предложение ваше тоже егерем стать — спасибо. Вот храбрые, молодые нам на смену придут… Куда деваться? Не отлеживать же бока на печи. Тогда прямо к вам. Вот уж когда наброжусь! С собачкой с легавой, с ружьем! Не жизнь, а малина! Завидую вам! — Казалось, так и вырвет сейчас из себя: мол, вам-то зачем лезть снова в петлю? Нашли свое счастье — там и держитесь, не бегите от него. Я лично все бы отдал за ваш лесной рай, за свободу, за это величайшее счастье слиться с природой, с небом, с землей.

Вечером, завалившись в гостиничном номере прямо в одежде, в носках на постель, Иван Григорьевич, перебирая в памяти прожитый день, острее всего переживал именно эту, не раз вырывавшуюся вдруг из самой души ответственного партаппаратчика, глубинную глухую тоску. Ну кого хоть раз не грызла она, эта тоска — по земным, по водным, по небесным просторам, по волюшке-воле, по подспудно томящейся в каждом из нас первозданности нашей, обуздываемой нами лишь до поры. И словно бы для того, чтобы его, ветерана, ВОВу (как порой с издевкой называла его молодая жена), в какой уже раз испытать на верность природе, извечному в нас искушению, на тумбочке у окна зазвонил телефон.

Нет, он ее не забыл. Расставшись, не раз вспоминал, покуда торчал в КПК. Приходила на ум и здесь — по возвращении в номер гостиницы. Но ожидание грядущего дня, предстоящей высокой комиссии невольно отодвигало ее на второй, третий план, не давая думать о том, что она могла бы ему с собой принести, чем одарить. И потому, когда Иван Григорьевич приложил трубку к уху, он не сразу сообразил, что это за женщина может звонить ему здесь, в чужой, без всяких связей, незнакомой Москве. А смекнул — тотчас снова увидел все так, как сложилось в первый же вечер его приезда в столицу: Курский вокзал, издательство и редакция, затем ЦДЛ… Восхищенно листая в книжной лавке Центрального дома литераторов только что изданный сборник своих повестей и рассказов с изрядно приомоложенным и приукрашенным его портретом, он едва справлялся с бившей его от макушки до пят трепетно-сладостной дрожью. Тут же велел отсчитать десяток книжек, возбужденно затолкал их в портфель. Из нагрудного кармана вырвал пачку «зелененьких» — только полученной в совписе части положенного гонорара, бросил пару купюр на стойку. Тут-то и подоспела она — миниатюрно-точеная, в вызывающе модном костюмчике, напряженно-взведенная, как тетива, как курок, — под личиной девичьей небрежности.