Перед лицом Родины

Воробьев взглянул на часы. Надо было уже торопиться к автобусу, и он сообщил об этом Ермакову.

— Мы благодарны вам, господин Льенар, за ваше внимание к нам, сказал Ермаков. — Когда приедете к нам, в Советский Союз, мы вас отблагодарим тем же.

Старичок обеими руками начал трясти руку Константину.

— Я обязательно к вам приеду. Ну, я думаю, что мы встретимся еще здесь. Вы долго будете в Париже?..

— Да, недели две-три пробудем, — ответил Константин.

— Ну, так это, значит, увидимся, — уверенно произнес Льенар. — Я вас обязательно познакомлю с сыном. Пожалуйста, вот моя визитная карточка. В любое время заходите, буду рад. Днем я, правда, на набережной Сены, в букинистических рядах. Заходите, там обо всем договоримся! Адье!

Когда они распрощались с любезным французом и шли к автобусу, Воробьев спросил у Ермакова:

— Зачем эта комедия, Константин Васильевич? К чему ложь? Ведь старик-то такой хороший…

— О дорогой мой! — даже приостановился от неожиданности Константин. Вам жалко старика стало? А как же вы, дорогой мой, собираетесь в Россию? Ведь там-то на каждом шагу придется обманывать, лгать, изворачиваться.

— Там, Константин Васильевич, дело другое, — возразил Воробьев. Необходимость заставит это делать там… Тут же ведь нет такой необходимости. Тем более, старик такой чудесный…

— Вот этого-то наивного и доброго старика и надо облапошить, — сказал Ермаков. — Познакомит он нас со своим сыном-коммунистом. Мы с вами тоже представимся русскими коммунистами. Всегда надо быть ловким, предприимчивым человеком…

Они едва успели вскочить в автобус, который повез их в Мурэель.

XII

Мурэель — совсем небольшая, вся заросшая садами и цветами тихая деревенька с красными черепичными крышами.

Когда Константин и Воробьев проходили по вымощенной камнем улице, из калиток выглядывали любопытные Француженки — для них казалось необычным появление в их деревне чужих людей.

Воробьев спросил у одной из женщин, где живет Свиридов, и она указала на большой, весь увитый лозами дикого винограда, каменный дом.

Ермаков и Воробьев были удивлены чистотой и опрятностью, которая бросилась им в глаза, когда они вошли во двор к Свиридову. Как и улица, двор был вымощен камнем. Из открытой настежь двери хлева отливали шелком на солнце упитанные спины коров, помахивающих хвостами.

Паренек лет шестнадцати в пестрой блузе и кепи поил из ведра лоснящуюся от сытости вороную кобылу.

— Где можно увидеть хозяина? — спросил у него Воробьев, предполагая, что это, видимо, работник.

— Хозяин? — переспросил юноша, с любопытством оглядывая вошедших во двор людей. На простодушном веснушчатом лице его мелькнула улыбка, серые плутоватые глаза его заискрились. — Хозяин — я… Что вам угодно, мсье?..

— Нам нужен господин Свиридов. Здесь ли он живет?

— Он в доме, — махнул рукой юноша на крыльцо. — Это мой отчим. Попросить его сюда?

— Пожалуйста.

Юноша поставил ведро на скамейку, отвел кобылу в конюшню, прикрыл дверь и тогда не спеша направился в дом.

— Солидно себя держит паренек, — засмеялся Ермаков. — С достоинством. Он не очень-то признает здесь хозяином Максима.

Воробьев не успел ничего ответить. Из дому вышел располневший мужчина лет тридцати пяти. На нем были надеты короткий серый пиджак, коричневые штаны, узконосые штиблеты. На голове — небрежно надвинутая шляпа.

Константин сразу узнал в нем Максима. Но это уже был не тот стройный подобранный красавец-казак, каким он был десять лет назад. Ничего казачьего в нем не осталось.

— А-а! — обрадованно вскричал Свиридов, сбегая со ступеней крыльца. Ваше превосходительство! Константин Васильевич!.. Дорогие гости! Вот уж не ждал.

— А, ваше высокоблагородие! — в тон ему сказал, смеясь, Ермаков. Ну, давай поцелуемся.

Они обнялись и троекратно расцеловались.

— Рад тебя видеть, Максим! — сказал Константин. — Но ты совсем изменился, стал французским буржуем.

Свиридов весело расхохотался.

— Что же поделаешь, Константин Васильевич, есть пословица: попал к соловьям, по-соловьиному и пой… А я зараз, — меняя разговор, промолвил он, — хотел пойти на вокзал. Ко мне должен дружок из Парижа приехать. Казак из Усть-Хоперской станицы. На заводе Рено работает. Теперь я, конечно, не пойду, пошлю Жана. Жан, — обратился он по-французски к пасынку, — сходи, дружок, на вокзал, встреть там Михаила. Должен приехать из Парижа со своей мадам. Ты ведь его знаешь? Такой большой…

— Хорошо, отец, — покорно сказал юноша. — Большого Михаила я знаю.

— Прошу, господа, в дом, — засуетился Свиридов. — Прошу! Никак не ждал вас сегодня. И вдруг такая радость. Очень кстати: у моей дочурки Жанны сегодня день ангела…

Вошли в застекленный коридор, полный света и приятных запахов стряпни. Мохнатая черная собака, дремавшая на коврике в солнечном квадрате от окна на полу, приоткрыла глаза и заворчала.

— Вальден, молчать! — прикрикнул на него Максим и засмеялся. — Я с кобелем по-русски объясняюсь. Иной раз зайдем с ним в сад. Сяду на скамейку и начну по-матерному обкладывать его, ну и на душе сразу так полегчает, навроде с русским человеком побеседовал.

Все рассмеялись.

— Ну, а кобеля-то ты не научил по-матерному ругаться? — спросил Ермаков.

— Покель не научил, но, должно, скоро научится. Потому, как зачну я ругаться, то он ворчит, проклятый. Должно, учится… Заходите сюда, господа! Милости прошу! — распахнул Свиридов перед своими гостями дверь в комнату. — Это у нас горница.

Гостиная была большая, прохладная, хорошо обставленная и оклеенная голубыми с золотыми цветами обоями. Посреди комнаты стоял большой стол, накрытый бордовой бархатной скатертью. У стены — массивный палисандровый буфет с заполненными хрустальной и фарфоровой посудой полками. У противоположной стены — большой диван с разбросанными на нем вышитыми подушками, полумягкие стулья и кресла.

— Жюльетта! У нас гости! Пойди, милая, сюда, познакомься! — крикнул по-французски Свиридов в открытую дверь другой комнаты.

— Сейчас, Макс! — отозвался приятный женский голос.

— Присаживайтесь, дорогие, — пригласил Максим. — Давайте ваши шляпы. Чувствуйте себя, как дома.

В гостиную, шурша накрахмаленным белоснежным передником, впорхнула хорошенькая, розовая толстушка лет тридцати пяти — семи.

Оглянув гостей, она смущенно засмеялась и певуче сказала по-русски:

— Здрасти!

— Здравствуйте, здравствуйте! — раскланялся Ермаков, встав со стула.

— Вот это и есть моя дорогая женушка Жюльетта, — любовно обняв ее, горделиво сказал Свиридов. — Она у меня стала донской казачкой. Правда ведь, Жюльетточка?

— О, да! О, да! — закивала француженка. — Я козочка…

— Нет!.. Не козочка, — расхохотался Максим, — а казачка… Козочка это, объяснил он ей по-французски, — коза.

Жюльетта звонко рассмеялась.

— А это, Жюльетта, знаешь кто? — указал Свиридов на Ермакова. — Это мой односельчанин, сосед. В одной станице жили. Он важный человек генерал.

— Ой-ой-ой, женераль! — шутливо взвизгнула Жюльетта, кокетливо приседая. — Я простая французская крестьянка. Мне страшно быть вместе с такой важной персоной.

— Ничего нет страшного, — пожимая ее маленькую, огрубевшую от работы, руку, произнес Константин. — Тем более, я уже теперь не генерал.

— А кто же вы? — поинтересовалась Жюльетта.

— Трубочист.

Француженка весело захохотала, хлопнув себя руками по бедрам:

— Ой, как интересно! Трубочист.

Она протянула руку Воробьеву и мило улыбнулась ему. Воробьев с удовольствием пожал ее руку. Француженка ему понравилась. У нее такие ласковые темные глаза с длинными черными ресницами! На розовых щеках ее играли ямочки.

— Пардон, мсье, — сказала она, обращаясь ко всем, — разрешите мне накрывать стол. Сегодня у нас семейный праздник. У нашей Жанны день ангела… Жанна! Приведи ее сюда, Макс. Покажи нашу прелестницу. Ведь она тоже казачка? Так?