Легенда о Сибине, князе Преславском. Антихрист.

Отец Лука распростерся на полу. «Уходи от меня, — говорит. — Ступай, святой отец. Недостоин я, в смраде погряз, напрасно стараюсь исцелиться, не верю и не заслуживаю прощения…» — задыхается, трясет головой. «Подними его, чадо», — сказал святой старец и, когда я приподнял его, перекрестил. «Неисповедимы, — говорят, — дороги к свету, как и дороги ко греху, так что не стану судить тебя, брат Лука. Пусть Христос простит и судит нас обоих. Приходи ко мне, когда пожелаешь. И ты, чадо Теофил, тоже…»

В ту же ночь отец Лука расхворался, помягчел душой. Стал умиленно смотреть на меня, стал смерти ждать. Всю осень ходил я за ним. Тоскует, любит меня, славословит за доброту мою, я же — чувствую — начинаю презирать его… Служил ему, а всё равно что не замечал…

Ныне, когда предстоит мне говорить о Фаворском свете, о скорбной моей тайне и падении, я спрашиваю себя — как найти слова о том, что неизречимо, и молю Господа ниспослать мне их. Но бессильна моя молитва, не осеняет меня благодать, ибо в душе — отчаяние. Одако же терпелив я и не иссякает во мне надежда, что поможет мне Предвечный или хоть сам дьявол, пусть даже навыворот все слова его. Прежде всего расскажу о том, как одной снежной ночью преставился отец Лука.

После того как покаялся мой старец, отслужили благодарственный молебен, отец Лука притащился в церковь из последних сил и с моею помощью. Теодосий самолично окропил его святой водой, усадил с собой рядом, все кандила, лампады и свечи в храме были зажжены — в знак того, что восторжествовал свет. А Евтимий поднес ему дар — краткое житие святого Христофора.

Каждый из нас подобен свече, опутанной куделью страстей и прегрешений, и, когда много их, они заслоняют свет её. Тогда несчастен человек и нет для него радости. В тот день засветился мой старец, оттого что кудель со свечи спала. Плачет от умиления, колотится лбом о холодные плиты. А возвратившись из церкви, лег в изнеможении, но облегченный и гордый собой. Награждайте человека, дабы поощрить к добру, оказывайте ему почести, пусть дьявол изыскивает для него иные приманки. Кому однако ж ведомо, что лучше — спасительная ложь или голая правда? Ибо не может человек долго утешаться ложью, даже наикрасивейшей, он отвергнет её, дабы искать истину… Написал я эти слова оттого, что обожгло меня тогда сомнение, не сотворилась ли над моим старцем великая ложь, быть может, обманули его, дабы сломить земной, богоборческий разум, смирить его и повергнуть к стопам Христовым. И впервые задумался я над человеческим преклонением перед неведомым, над тем, как неведомое обезоруживает волю и мысль ради того, чтобы успокоить дух. Прости меня, Господи, но, коль наделил ты нас разумом, отчего хочешь, чтобы отказались мы от него и уверовали, что неведомое и есть премудрое? Отчего требуешь, чтобы человек преклонял колена перед твоим могуществом, ведь ты сам даровал ему могущество и власть надо всеми тварями и разум, дабы познать тебя? Прячешься от разума, а открываешься в безумии! Или, осудив христиан на гибель, плен и поругание, ты направил их ум к себе, дабы была у них утеха в страданиях? Подобно тому, как трепещет выведенный на позорище, как напрягаются в нем все силы душевные, чтобы встретить муку и смерть, и мечется мысль его, стремясь хоть в чем-то найти опору, так в страшные наши времена агарянских нашествий и разврата власть имущих человек ищет опоры вовне, в царствии божьем, в волшебстве и чародействах. Вооружилась душа, укрепляет себя всевозможными самообольщениями, и, точно факелами, осветились тайны и безрассудства человеческие…

Преставился мой старец в декабре, в первый снег. Днем побелели гора и лавра, усиленно задымили печные трубы, жалобно загоготали над Белицей стаи диких гусей, пытаясь прорвать туман и улететь в Романию, а вечером за поредевшими облаками воссияла луна. И ночь стала светлой, словно белая земля была удостоена серебряного нимба и небесной порфиры. В такую ночь огонь в очаге бывает алым и сладостно согревает келью своим теплом. Мой старец лежал, свесив с топчана ногу. В глазах — умиление и радость. «Пришел мой час, — говорит. — Этой ночью, чадо, преставлюсь я. Позови исповедника, отвори двери, дай мне вдохнуть запах зимы. Завтра облачат меня в белые одежды, и Бог послал на землю снег, чтобы облачить и её. Значит, прощены мне грехи мои и, как знать, не примут ли меня как праведника…» Он не умолкал, вдохновленный надеждой. «Согрей, — говорит, — воды, обмой меня перед тем, как приму я святое причастие».

Я распахнул дверь, он вдыхал снежный воздух и, благочестиво сложив на груди руки, улыбался, похоже, вспоминал о чем-то, происшедшем в такую же запорошенную снегом ночь. Я подкинул дров под таган, на котором стоял большой котел. «Натопи, — говорит, — снега, обмой меня снежной водой», — и отвернулся к стене лицом, чтобы остаться наедине с Господом в последнем своем разговоре на земле.

Пришел исповедник с двумя иподьяконами в мантиях. Остались ждать за дверью. Мы же с отцом Кириллом раздели моего старца. Обмываем его, зажмурившись, дабы не искуситься плотью, но от огня и лампады в келье было светло и, взглянув нечаянно на его спину, я обомлел: она вся была в шрамах от ножа и плети. На правой лопатке — выжженное каленым железом клеймо величиной с яйцо, а в клейме корявыми буквами: «Витан-разбойник, отрок Драгиев». Отец Кирилл читает пятидесятый псалом: «Окропи меня иссопом и буду чист; омой меня и буду белее снега…» А я размышляю, как станет белее снега разбойник, не обманывают ли и его и нас? И, глядя на тощую спину, испещренную страшными знаками, говорил я себе: «Се тело человеческое, истерзанное миром, уходит в утробу земную», — в первый раз пожалел я человека и мученическую плоть его сильнее, чем ныне, когда я видел её посаженной на кол, поруганной, посеченной ятаганом или мечом…

Мы облачили его в чистую рубаху, ибо сказано: «В ризы невинных облачусь…» — и положили на топчан. Когда вошел исповедник, мы с отцом Кириллом удалились к иподьяконам. Мне было слышно, как мой старец читает молитву: «Прими мя, Господи, на тайную свою вечерю, прими как соучастника. Не выдам я тайны твоей, подобно Иуде, но подобно разбойнику, что одесную от тебя, молю тебя, сын божий…» — и я разрыдался от жалости. Трещат в очаге дрова, слышится голос исповедника и шепот отца Луки, сверкает в снежной ночи гора, тихо журчит внизу Белица…

Наконец исповедник вышел, а был он строгим старцем по имени Филипп Иеромонах, остановился подле нас и задумался. А потом, уходя, махнул рукой так, что все мы поняли, какого грешника он исповедал только что…

Я вернулся в келью. Отец Лука посмотрел на меня, и никогда не забыть мне его глаз. Он взглядом спрашивал меня, слышал ли я исповедь его, не обман ли, что грехи его будут прощены, не лицедейство ли все это?

На другой день трижды ударили в колокол. Я зашептал: «Прими, Господи, душу раба твоего Луки».

Он завещал мне немного скопленных денег, чтобы я ставил свечи и читал над его могилой псалмы: «Возрадовался я, услыхав, что направил стопы свои в дом господен» и «Не входи в судилище с рабом твоим, ибо не оправдается пред тобой ни один из живущих».

Так остался я в келье один, и подошло мне время постичь благодать господню…

Когда соблазненные Сатаною ангелы раскаялись и запели те песни, что пели они в горнем мире небесному Отцу, Сатана спросил их: «Все ли ещё помните песни Сионские?» И когда те ответили, что помнят, сказал им так: «Поселю вас в земле забвения, где забудете вы то, что говорили и чём обладали в Сионе». И сотворил он им тела из земной плоти. Но не верю я, братья, что забыли ангелы песни сионские, ибо в каждой душе осталось смутное воспоминание о них, и толкает оно человека к искусствам и художеству и побуждает петь их наяву и во сне. Благодать, коей я жаждал, была сионской, и сионские песни слагал я, когда мысль моя соприкасалась с Христом, небесами и любовью. Были они о царице Деннице и о спасении встреченной на ярмарке женщины, были упованием на добро, вечность и святость. Были они и светом Фаворским, обещанием, смыслом сокровищницы мироздания и заключенной в ней истины, но разум мой пытался отринуть их, ибо не желал признавать истиною и не понимал, откуда они. Тем самым соединял он себя союзом с дьяволом.