Государыня и епископ (СИ)

Конисский многим был ей обязан. Конечно, и России, и ему, смиренному монаху, государыня Екатерина Алексеевна послана Богом. Однако он сильно был озадачен, когда она издала указ, отнимавший у монастырей и церквей земли. Были известны злые слова императора Петра Алексеевича о том, что многие бегут в монастыри не Богу молиться, а хлеб есть. Но ведь он, великий государь, не стал отнимать земли! Как теперь жить монахам?

Вся Россия следила за жизнью императрицы, но внимательнее иных лица духовного звания. Епископ Георгий Конисский — особо пристрастно. Некоторое успокоение приносило вспоминание о коронации Екатерины Алексеевны, о том, с каким вниманием слушала она его несовершенные слова. Когда государыня предприняла поездку во вновь присоединенные к России земли после раздела Польши и направилась в Полоцк, где особенно было много униатов, преосвященный заволновался по-настоящему: как поведет себя Екатерина Алексеевна в таком окружении? Многое зависело от этих дней. Скоро пришло известие, отрадное всем: и католикам, и иезуитам, и униатам императрица уделила равное внимание, но православному Богоявленскому монастырю сверх того подарила 500 рублей. Не одну благодарственную молитву вознес тогда преосвященный Богу. Не в достаточной сумме дело, а в том, что подчеркнула государыня свое душевное расположение.

Далеко от Могилева и Мстиславля до Петербурга, но слухи доходили исправно. По крайней мере, было известно, что к приезду императрицы в Тавриду итальянскому композитору и капельмейстеру Джузеппе Сарти заказали торжественную ораторию, что Екатеринославскому и Таврическому архиепископу Зертис-Каменскому лучшие писатели сочиняют приветственную речь для встречи императрицы. Оратория — ладно, возможно, в Петербурге не нашлось достойного русского композитора, а вот заказывать приветственную речь — это нелепо, он, Конисский, все речи, которые довелось произносить, составлял сам.

Однако пока он не представлял, что скажет ей, какую форму выберет для приветственного слова. В молодости, сразу после окончания Киево-Могилянской духовной академии, он был назначен там же вести класс пиитики. Произнести речь почти по любому торжеству несложно, но говорить перед императрицей. Это будет его третье перед ней выступление. Императрица памятлива, имена и лица запоминает с первой встречи, тем более — столько обращений за последние годы направил он ей, спасительнице православия в Белоруссии! А посему задача его усложнялась, многое нужно сказать за несколько минут. И главное: никто больше не озлобляет нас, теперь мы, единоверные и иноверные, мирно живем. Это не так, но пусть государыня продолжает свой долгий путь со спокойной душой.

Кто нынче не плачет? Две рюмки хлебного вина и тарелка супа

Дворец был построен. Оставалось освятить, призвать на него Божье благословение. Уже приходил к Родионову отец Феодосий, сообщил, что приготовил и святую воду, и свечи, и постное масло нынешнего года, и наклейки с крестами на четыре стороны дворца. Предлагал Феодосий собрать на освящение и трапезу после нее всех принимавших участие в работах, в том числе крестьян, но на такую заботу уже не было ни денег, ни времени.

Моше Гурвич в последний раз залез на крышу и прибил на коньке веселого резного петушка. Еще раз проверили, как открываются-закрываются двери, не скрипят ли полы, не дымит ли печь. Готова была и трапезная с хлебней. Погода выстояла, но заканчивался сентябрь, вот-вот начнется осенняя слякоть. Уездная Комиссия экономии выплатила Юргену Фонбергу оставшиеся деньги, скороход Благочинного управления принес благодарственное письмо, — можно было и прощаться с городом. Однако Юрген все тянул с отъездом.

— Что ты сидишь в Мстиславле? — спросила однажды Зося. — Все равно жидовочку тебе не отдадут. У них своя жизнь, у вас своя. Это правильно, не надо ничего путать. Живи со своей Лизкой, всем будет хорошо.

Наверно, она была права. Ему казалось, если бы удалось встретиться с Ривкой еще раз, он спокойно уехал бы в Могилев. Но встретиться не удавалось, Ривка больше не выходила на слободскую улицу.

Наконец Юрген собрался. Почему-то подумалось, что должен попрощаться с Родионовым. Он назначил себе день отъезда и накануне отправился в Благочинное управление. Однако Родионова не было. Он отложил отъезд еще на день, на два, три. Наконец, увидел возле управы карету обер-коменданта.

— Как, ты еще здесь? — удивился тот на бегу, сильно прихрамывая.

— Я хотел.

— Что? — досада прозвучала в голосе. Чем-то очень озабочен был обер-комендант.

— Уезжаю.

Родионов кивнул.

— Я хотел.

Опять досада проглянула в лице. Что еще надо этому немцу? Деньги за труды получил, благодарственное письмо ему от имени уездного дворянского собрания вручили. Что?

У Юргена пропало желание о чем-либо говорить с ним. Не прощаясь, он отвернулся и шагнул с крыльца. Решил заглянуть в корчму Семы Баруха.

Этот человек обрадовался ему, принес две рюмки хлебного вина и тарелку супа.

— Уезжаешь? Правильно! Что тебе здесь делать? Кому ты нужен?.. А Ривка — не твоя девушка. Даже не думай! Ну что ты! Нет! Какой ты веры? Лютеранской? Ну вот! А Ривка? Иудейка! Понял? — говорил, как будто торжествовал.

Все здесь знали о всех.

Больше прощаться было не с кем. Возвратился в дом, где прожил несколько месяцев, собрал свой сундучок. Однако почтовая карета уже отправилась.

— Поедешь? — обрадовалась Зося. — Правильно. Работу сделал? Ну и молодец. Больше ты никому тут не нужен, — повторила слова Семы Баруха.

Поднялся он на рассвете. Зося уже приготовила ему завтрак и торопливо пододвигала ложки-чашки, словно опасалась, что опять задержится здесь. Вышла с ним на порог.

— Женись, женись на Лизке, — заговорщицки твердила на прощанье. — Такая девка. Ого! Всем будет хорошо. Попомнишь меня!

Место в почтовой карете досталось ему удобное, у окошка, но очень пусто было на душе. Вспоминались озабоченный обер-комендант, Семен Барух, Зося, Ривка и немой вопрос в ее глазах. О Луизе не хотелось вспоминать. Было чувство, будто что-то важное могло произойти в его жизни здесь, в Мстиславле, — не произошло.

Между прочим: говорили — те, кто рано просыпается, — что Ривка бежала на почтовую станцию изо всех сил, как раз когда отъезжала карета. Да как ей догнать тройку сытых рысаков: хромоножка ведь. Говорили, что плакала. Так кто нынче не плачет? И Луиза плакала, и Юрген в карете плакал. И мать Ривки плакала, когда узнала, что Юрген уехал. «Слава Богу, слава Богу!» — раз за разом сквозь слезы повторяла она.

А еще — на еврейской слободе — говорили: ой, на этом не закончится, что-то будет. Вы что, не знаете Ривку? С ума сойти!..

Пять копеек плюс две копейки

В середине Филиппова заговенья опять примчался нарочный с новым ордером: время прибытия императрицы определилось: выезд из Петербурга намечен на начало января. В связи с этим предписывалось приготовить на каждой станции, где будет ночевать императрица, три рогатые скотины, три теленка, 15 кур и 15 гусей, два пуда крупитчатой муки, один пуд коровьего масла, 500 яиц, 6 окороков, фунт чаю, полпуда кофе, бочонок сельдей, два пуда сахару, вина белого и красного по три ведра, 50 лимонов, а также пиво. Имелось к новому ордеру и пояснение: желательно, чтоб многие съестные припасы, а если можно, и все, кои в хозяйствах дворянских имеются и малого им стоют, не были покупаемы, да и покупать зазорно, а даны б были из домов дворянских безденежно, яко то: волы, птицы, бараны… и все подобное.

Выполнить сие распоряжение поручили гильдейскому старосте Рогу, чем он оказался весьма недоволен.

— Зачем столько говяды? — ворчал он. — А куры-гуси? А пуд коровьего масла — зачем? А сельди бочку?.. Что они, неделю здесь жить будут?

— Может, и неделю, коли понравится, — сказал Радкевич.

— Куры и гуси для свиты, то бишь для окольных государыни, — предположил Волк-Леванович. — Гляди, свита человек тридцать будет, а может, и больше. Телята тоже для них. Говяда, понимаю, для мужиков. Их много будет, человек по пять на каждого пана-господина, а может, и больше… Селедцы тоже для мужиков. Пуд масла на всех — это не много.