Федор Волков

Федор, неприятно обеспокоенный порывистостью девушки, ждал, что последует далее.

— Давайте присядем… У меня сердце так бьется… Нет, нет, не к свету…

Присели в полутемном уголке. Таня, потупив глаза, молчала. Молчал и Федор, избегая пристально смотреть на девушку.

Прошло довольно продолжительное время; молчание все не нарушалось.

Федор начал смотреть на дело с шутливой стороны, как на каприз избалованной барышни.

— Зело красноречивая беседа, — сказал он с улыбкой.

— Помолчите: — прервала его девушка и еще ниже наклонила голову. — Я же не виновата, что такая глупая. Ищу, ищу слова нужного, а его нет. Или оно есть, да выговорить трудно… Потребно обдумать…

— Я подожду, — просто сказал Федор.

Через минуту девушка подняла на него глаза. В них блестели крупные слезы.

— Не могу я сего выговорить… Я лучше другое… А первое — когда нибудь в иной раз… А?.. Так можно?..

— Как хотите, Татьяна Михайловна, я все готов выслушать с одинаковым удовольствием.

— Это — другое, Федор Григорьевич. Первого не скажу… Я хочу в актрисы… Вот. Или в актерки, как по-вашему? — сказала Таня совсем другим тоном. — Возможно сие?

Федор в недоумении медлил с ответом. Такие пустые слова можно было сказать и без слез.

— Нельзя? Нельзя? — спрашивала девушка. — Что же вы молчите? Для меня и то, первое, что не сказано, и это — одно. Они перепутались, и я не могу разобраться… Коли нельзя мне в актерки, вы скажите прямо. Тогда я… тогда я…

Девушка заплакала и закрыла лицо руками.

— Тогда я утоплюсь… — договорила она сквозь слезы.

— Татьяна Михайловна, к чему же слезы? Сие совсем по-детски, — даже рассердился Федор на явный такой каприз. — Кто же говорит, будто нельзя? Не ответил я без замедления токмо по необычности желания вашего.

— Что ж в оном необычного? — спросила девушка, слегка всхлипывая и вытирая платком слезы.

— Необычно на наш взгляд, на российский. Немецких, французских актерок в столицах зело достаточно. Что же касаемо русских, то вы — первая, поелику еще и театра нет российского.

— Так ведь у вас же есть? — сказала девушка.

— В нашем «театре», — улыбнулся Федор, — коли вам угодно оный милостиво так называть, мы отведем вам место наипервейшее. На руках будем носить от ворот до сарая, — до театра иначе. Мы, я и товарищи мои, не можем не восторгаться предложением вашим, наилестнейшим для нас. Но что скажут на то дядюшка ваш, сестрицы ваши, знакомые ваши, особливо из духовенства почтенного? Да и воевода тож? Ведь оное на открытый бунт похоже.

— А мне нравится бунтовать, — сказала просто Татьяна Михайловна и задумалась. — Дядя согласится, — продолжала она после минутного размышления. — Он меня любит, любит и театр, его уговорить возможно. Сестрицы меня не любят, они злословить будут. Потерплю. Что касаемо до остальных — пусть! К ним я без внимания.

— Мечта это моя заветная, Татьяна Михайловна, иметь актрису на роли, любовницами именуемые. У мальчиков все же сие нескладно и не натурально выходит. Только я и помыслить не смел о такой образованной особе, как вы, Татьяна Михайловна.

— Какая я образованная! Какая особа! Пустое говорить изволите!..

Федор перебил ее:

— Мечта моя не поднималась выше девушки простой, нашего круга, не связанной с предрассудливыми знакомствами…

— Я тоже вашего круга, — вставила Таня, — сиротка и нищенка…

— Мечтания мои ограничивались… ну, допустим, тезкой вашей, Таней Поповой, сестрой известного вам товарища нашего. Но из Тани актерки не выйдет, малограмотна зело, а наипаче в душе огонька должного не чувствует. А тут… Да чего бы лучше!.. Препятствия, опасаюсь, непреодолимы окажутся, голубушка Татьяна Михайловна.

Таня вздохнула.

— Я и к препятствиям без внимания. И к злословию также. Много я плакала в дни последние и все передумала. Чую, не жить мне без того: сердце просится. Как бы захватила меня сила большущая, неведомо чья, и за собою тащит. Домашность наша опостылела мне. Заняться ничем принудить себя не могу. А дядя сердится, ленивицей называет. Когда одна я бываю, или ночью, все Оснельдою несчастною себя представляю. Слова Оснельдины, как есть все, на память накрепко запомнила. Хотите скажу?

Прежде чем Федор успел что-либо ответить, девушка с большим чувством и искренностью продекламировала:

И с тем же чувством горячности продолжала, не останавливаясь:

— Когда я смотрю на Хорева и Оснельду, в жилах моих как бы огонь переливается. Ино сладко сие, а ино тяжело, наибольше сладко. Но и самая тяжесть оная бывает мне сладка и приятна. Так — в театре, у вас. А дома во все часы тяжко. Только и полегчает немного, когда одна бываю да Оснельдою себя думаю. Не хорошо так? Скажите, не хорошо?

— Не хорошо, Татьяна Михайловна, — серьезно сказал Федор. — Болезненность вы в себе развиваете мыслью постоянной. Чувства театральные — преходящи, они в театре должны быть оставляемы. На воле все должно идти своим чередом. Не может вся жизнь в едином театре вместиться.

— Моя вмешается, — просто сказала Таня. — Мне кажется, будто жить я начала, как на театр оный попала. Будто, как открылась занавеска у вас — открылась она и в жизни моей. И все стало ясно и видно. А до того темнота была. Опустится занавеска у вас — у меня на сердце заналеска опускается. Живешь токмо вспоминаючи то, что виделось. Коли не видеть часто сызнова — смерти для меня подобно. А умирать навсегда не хочется…. Еще быть возможно…

Федор взглянул украдкой на Татьяну Михайловну. У нее на ресницах блестели еще слезы, но широко раскрытые глаза лучились. Как будто что-то действительно проходившее перед ними отражалось на миг в светлом зеркале и исчезало. В них мелькали то мольба, то надежда, то покорность неизбежному, то какие-то тревожащие горячие и упрямые огоньки. Этих, пожалуй, было больше всех, и они настойчиво повторялись через короткие промежутки времени. Несомненно было одно — девушка глубоко страдала и не была уверена в том, удастся ли ей перебороть свои страдания.

Федору захотелось утешить ее, как утешают маленьких детей, обнадежить, не отговаривать ни от чего, а поддержать в ней веру в законность и правоту ее чувства, указать на временность испытываемых ею страданий.

Девушка медленно, как бы боязливо, перевела на него свой взгляд, не то прося защиты, не то пытаясь проникнуть к нему в самую душу. Она долго и пристально смотрела, не отрывая глаз; на них постепенно набегала дрожащая влажная пленка. Кажется, еще секунда — и слезы потекут по щекам… Но Таня с силой зажмурила глаза, вздохнула и затем резко тряхнула головкой. Отвернулась.

Одна внезапная мысль как каленым железом обожгла сердце Федора. Вся кровь мгновенно всколыхнулась в нем. Почувствовал, как мучительно и жарко краснеет. Напряг всю силу воли, чтобы отогнать назойливую мысль. Это не удавалось. Как-то сразу стала ясна и эта неуравновешенная порывистость девушки и ее, ни в ком им ранее не наблюдаемая, горячность, — вся эта масса противоречивых, взбудораженных чувств, подавляемых с полною неопытностью и очевидной безнадежностью. Эта спутанность чувств девушки, их пугающая неразбериха вытекала из смутного, еще не осознанного тяготения к нему, к Федору Волкову лично.

Что-то больно укололо Федора в сердце. Он пристально, но ласково посмотрел на девушку.

— Вы успокоились, Татьяна Михайловна? — спросил он, стараясь придать оттенок шутливости своему голосу.

— Я не могу быть спокойною, — твердо ответила Таня. — Спокойствие для меня то же, что и смерть. Мне успокоиться — значит проститься со всем…

— Я прекращу беседу нашу, Татьяна Михайловна, поколику вы не оставляете мыслей ваших мрачных. Будем рассуждать без детскости и без капризностей, девицам избалованным свойственных. Вы не из оных, полагаю. Поговорим о влечении вашем. Приверженность вашу к театру я одобряю. Восторженность вашу сверх границ — порицаю. Мрачность мыслей ваших по вопросу оному — неуместна, понеже причин к сему никаких не имеется.