Юность Маркса

Голос старика вдохновенно вздрагивал. Правую руку, не выпуская из нее круглой коричневой жабообразной табакерки, поклонник Гёте изо всех сил прижал к борту тщательно выутюженного сюртука, под которым полагалось биться сердцу. Узловатые, бурые пальцы вытянутой вперед левой руки нервно изгибались.

Эдгар Вестфален, затаив дыхание, слушал стихи. Его плоские уши алели.

— Какой актер! — сказал он, наслаждаясь неистовым старческим пафосом.

Голос Виттенбаха взлетел на слове «рвенье» и грохнулся в недра рокочущего шепота.

пробормотал чтец в разноцветные усы и смолк.

Пауза длилась миг.

— Ты! — сказал Виттенбах равнодушнейшим топом и широким жестом опытного удильщика рыбы вскинул руку. Его указательный палец, пронесшись над головами учеников, вонзился в великовозрастного парня, вяло сосавшего грошовый леденец.

— Кто привел крестоносцев к Константинополю?

Ответа нет. Сын виноградаря беспомощно озирается. Веки просительно мигают. Ему подсказывают, но недостаточно внятно. Виттенбах принимается чинить карандаши и сосать вставную челюсть, — плохое предзнаменование.

— Эммернх Трах, расскажите тем, кто позорит великое знамя науки, историю четвертого похода крестоносцев, — говорит учитель сердито.

Красивый русоволосый юноша уверенно подходит к кафедре. Виттенбах щурит глаза от удовольствия, заслышав вкрадчивый голос своего любимца.

Как всегда, Грах знает урок.

— Любовь этого молодого человека к наукам, — заявляет Виттенбах классу, — лишний раз доказана перед вами; вот достойнейший мой воспитанник, я могу лишь пожелать, чтобы он оставался и впредь примером добронравия и прилежания нашей гимназии.

Эммерих, благожелательно улыбаясь товарищам, идет к своему месту.

Маркс дружески ему кивает.

В перерыве между уроками Эдгар, Карл и Эммерих сидят под одним из деревьев во дворе. Они обсуждают предстоящие каникулы и будущее. До окончания гимназии остается только год. С осени все трое перейдут в oberprima, и наконец, после сдачи на аттестат зрелости, им откроется заповедный университет. Выбор специальности изо дня в день обсуждается всем классом. За исключением католиков, твердо решивших посвятить себя богословию и рясе, остальные стремятся к чиновничьей или ученой деятельности. Двое хотят быть врачами.

У Эммериха свои планы.

— Торговля, — говорит он с неизменной предупредительной улыбкой, перенятой у отца, уважаемого в городе купца, проведшего большую часть жизни за прилавком, — торговля — то занятие, которое составляет счастье целых наций. Мои предки — купцы — были счастливы и видывали свет.

— Твои предки предопределили твою профессию, — замечает Маркс, думая о том, что будет юристом, как и его отец.

— Нет, Карл. Если считаться с тем, чего хочет моя семья, то следует пойти на юридический факультет. Такова давнишняя мечта отца. Торговое дело он передает моим братьям. Я же, хоть и почитаю купцов, должен признаться, предпочитаю иное поприще. Поклянитесь молчать, я доверю вам свою тайну.

Мальчики охотно обещают.

Эммерих решил быть солдатом. Карл и Эдгар слушают удивленно.

— Что может более удовлетворить юный темперамент в наш век, как не воина, — походы, чужие земли, схватки с врагами, невероятные приключения?.. Знаете ли вы жизнь более замечательную, нежели жизнь Наполеона, Вильгельма Завоевателя или Александра Македонского? Индия, Египет, Турция откроются передо мной.

Женственное лицо будущего полководца приобретает несвойственную ему твердость. Карл любуется проявлением воли и улыбается своей чуть-чуть иронической думе.

— Доля солдата, — вмешивается в беседу юный Вестфален, — меня не прельщает, хотя предки моих родителей не раз обнажали меч. Отдаю должное Эммериху. Он выбрал себе эффектную роль на сцене яшзни.

Эдгар двумя пальцами касается места, где в будущем предстоит появиться усам и где сейчас вьется лишь легкий бронзовый пушок. Этот жест мальчик перенял у отца и пользуется им, лишь когда изрекает мысли, по его мнению, особо значительные.

— Что такое жизнь, друзья? Театр, подмостки. Кто мы? Не более чем актеры. Следует избрать роль и исполнять ее искусно. Всякая игра имеет приятности и трудности, всякая приносит славу, если исполняется хорошо. Грах будет солдатом, но каким? Мы видим, как одну и ту же роль исполняют по-разному.

Маркс звонко смеется.

— Предвижу, — говорит он, — как потрясут твои напыщенные реляции сердца наших педагогов. Виттенбах неизбежно прослезится над подобным монологом.

Гонг возвещает конец перемене.

4

Дом, где жил юстиции советник Генрих Маркс с многочисленной семьей, находился на Брюккенгассе под номером 664.

Фасад дома не выделялся ничем особенным. Единственным малоприметным украшением были латинские цифры над входной дверью, служившие как бы метрической справкой: дом был построен в XVIII столетии и принадлежал Церкви св. Лаврентия. Монахи сдавали его внаймы среднего достатка чиновникам из княжеского управления. Дом не насчитывал в числе своих обитателей ни одного сколько-нибудь примечательного человека. Сотни подобных домов незаметно возводились в Трире, служили нескольким поколениям и, разрушаясь, уступали место саду, винограднику, мостовой или строению, более соответствующему нуждам времени.

В 1805 году, после введения в действие Кодекса Наполеона во всей Рейнской области, конфискованные церковные земли и недвижимости пошли с молотка. Советник Михаил-Кристьен Дагароо дешево купил дом на Брюккенгассе. Стремясь получить большую прибыль, оборотливый домохозяин сделал надстройку и отгородил помещеньица в нижнем этаже, где вскоре обосновались две лавчонки. Во дворе, за флигелем, Дагароо разбил небольшой сад.

Зимой 1818 года адвокат Маркс и его жена, приискивая новую квартиру, зашли на Брюккенгассе. Домохозяин отпер им дом и, подняв глухие ставни, повел внутрь. Первая дверь вела в комнату, слабо освещенную двумя окнами, но достаточно изолированную и вместительную, чтоб служить кабинетом. Генрих Маркс, учитывающий все увеличивающуюся адвокатскую практику, остался доволен помещением. Однако в домашних делах решающее слово имела его жена.

Прежде чем осматривать второй этаж, флигель и сад, госпожа Маркс пожелала увидеть кухню.

— Для доброй хозяйки, какой я желала бы быть, очаг — основа семейного благополучия, — заметила она.

Дагароо уверенно прошел следом за ней. Он знал, что кухня заслужит одобрение каждой немецкой матери семейства: плита была выложена кафелем и, несмотря на свои размеры, оставляла свободным значительное пространство. Генриетта Маркс мигом наполнила кухню людьми — поварихой и горничной, исполнявшей также обязанности судомойки и прачки.

Вдоль пустых стен она поставила шкафы с фаянсовой посудой: на полках засинели десятки неподвижных одиноких мельниц, выведенных на тарелках голландского сервиза, полученного в приданое.

Тщательно вычищенные медные кастрюли и черные чугуиы озарили кухню острым металлическим светом.

Генриетта Маркс замечталась, но внезапно забота свела ее брови.

— А где колодец, господин Дагароо? — спросила она, уверенная, что нащупала слабое место.

Домохозяин в ответ раскланялся и с величайшей предупредительностью не сомневающегося в своей победе человека отворил угловую дверь, которая вела на небольшой мощеный дворик. За дверью находилось нечто вроде круглого чулана. Дагароо поднял фонарь, и госпоже Маркс осталось только одобрительно вскрикнуть: колодец был здесь.