Лучи из пепла

Чтобы узнать подробнее о «прочих делах» Кавамото, мне захотелось встретиться с ним еще раз. Почти каждый человек в Хиросиме, которого я расспрашивал о последствиях атомной катастрофы и об истории восстановления города, обязательно упоминал этого простого поденщика. Его знают фактически все жители Хиросимы, и не потому, что четыре раза в неделю он пешком или на старом, покореженном велосипеде проносит по городу плакаты, а потому, что Кавамото дарит людям то, что в наши дни никто не отдает бесплатно, — свое время.

Если какой-нибудь больной и безработный человек, переживший «пикадон», нуждается в помощи, если кому-нибудь нужен совет, а то и мозолистые рабочие руки, если требуется посредник для разрешения спора или человек, который два-три часа мог бы посидеть с детьми, — Итиро Кавамото, тощий, маленький человечек с длинным носом и печальными глазами, оказывается тут как тут.

Он мог бы иметь хоть и скромную, но обеспеченную, спокойную жизнь, работая электромонтером. Быть может, он стал бы уже инженером, однако «бомба» опрокинула все его жизненные планы.

— Какой смысл «делать карьеру» в наше время — время, когда могло произойти это страшное событие? — говорит Итиро Кавамото. — Усилия людей следует наконец направить на то, чтобы помочь окружающим, чтобы служить им, просвещать их и бороться за предотвращение атомного кошмара в будущем, — пусть он никогда не повторится.

Кавамото говорил без всякого пафоса, с застенчивой улыбкой, словно прося прощения за свои громкие слова. Вероятно, он вообще не произнес бы этих слов, если бы я не стал расспрашивать его.

Мой «разговор» с поденщиком альтруистом Итиро Кавамото длится вот уже более двух лет. Мы начали его в ветхом доме под сенью «атомного купола», у входа в который высечена надпись «Atelier pour la paix et lamitie» («Павильон мира и дружбы»), и продолжали потом на бумаге, из недели в неделю обмениваясь письмами, в чем нам помог наш общий друг Каору Огура. Мало-помалу я узнал всю жизнь Кавамото. Только об одном ее периоде он долгое время ничего не хотел рассказывать — о дне 6 августа 1945 года и о времени, непосредственно следовавшем за этим днем.

Когда я спросил Огуру, чем это объясняется, он написал мне: «На ваш вопрос, почему Кавамото говорит, в сущности, лишь о том, что произошло начиная с 1948 года, он (Кавамото) отвечает, что о предыдущем периоде он сможет писать, только когда у него будет много свободного времени и когда он полностью овладеет собой. Ибо это были годы тяжелых страданий, и он не в силах говорить о них вскользь в конце напряженного дня».

Я уже ни на что не надеялся. Моя рукопись была закончена, и издатель объявил о предстоящем выходе книги. Но тут вдруг Кавамото прямо-таки «завалил» меня своими воспоминаниями о первых днях после атомного взрыва. У него появилось много свободного времени после того, как он попал под мотоцикл на одной из главных улиц Хиросимы и ему пришлось долгое время отлеживаться в клинике. Здесь, в больничной палате, он впервые рискнул вспомнить о начале послевоенного времени. Теперь он мог говорить даже о том потрясающем событии, которое, как он уже раньше намекал, перевернуло всю его жизнь.

Это произошло вскоре после «пикадона». Кавамото поступил добровольцем в одну из спасательных команд. Ему было всего шестнадцать лет. Рабочие и служащие электростанции Сака, издалека наблюдавшие за гибелью соседней Хиросимы, уже седьмого августа начали предпринимать регулярные рейды в разрушенный город: они спасали своих родственников и их домашний скарб. Несмотря на ужасы атомного взрыва, членов спасательных экспедиций охватила жажда приключений, своего рода нервный подъем. Это явление было характерным для тех дней. Многие люди, счастливо избежавшие гибели, впали в то время в странный экстаз, в непонятное воодушевление. Нередко ими овладевала почти истерическая веселость. Когда, например, грузовик спасательной команды из Сака, украшенный фирменным флажком, проезжал мимо какого-нибудь медленно тащившегося воинского подразделения и смертельно усталые солдаты испуганно отдавали честь, полагая, что они встретились с начальством, это недоразумение казалось молодым людям на грузовике невыразимо комичным, и они несколько минут хохотали до упаду.

Но потом их быстро отрезвляла «страшная вонь, от которой люди почти теряли сознание». Они видели трупы, «свернувшиеся клубком, как обезьяны и змеи в старых китайских аптеках», видели арестантов с синими повязками, которые специальными крючьями, похожими на гарпуны, вылавливали мертвецов из реки. Трупы нанизывали на эти крючья и бросали потом на что-то вроде железной решетки, как рыбу, приготовленную для жаренья.

Десятого августа, в день, повлиявший на всю дальнейшую судьбу Кавамото, спасательная команда из Сака возвращалась домой раньше, чем обычно. Рабочие, не говоря ни слова, опустив головы, закрыв платками носы, а некоторые и глаза, ехали домой в поселок, почти не пострадавший от бомбардировки.

Тут оно и произошло. Опасаясь прокола шин, шофер вел грузовик очень осторожно. Часто машина останавливалась, так как на дороге валялись осколки стекла, гвозди и прочий хлам. Грузовик шел так медленно, что Кавамото мог разглядеть неподвижные лица мертвецов, лежавших на обочинах дороги. Одно из них приковало его внимание. Одно-единственное. Глаза на нем вдруг раскрылись. Они смотрели на Кавамото. Тело «мертвеца» оставалось недвижимым, но белки его глаз медленно вращались слева направо, сверху вниз.

— Он жив. Там лежит живой человек! — крикнул Кавамото солдатам, которые своими длинными гарпунами очищали дорогу от трупов.

Несколько солдат подняли головы. По-видимому, они не расслышали слов Кавамото. Между тем водитель грузовика, обрадовавшись сравнительно чистому отрезку пути, дал газ и поехал быстрей.

— Не забирайте его, не сжигайте! Он жив! Там лежит живой человек! — снова крикнул Кавамото, но он был уже далеко, и люди с крючьями не могли его услышать. Они небрежно махнули рукой по направлению к удалявшемуся грузовику, думая, что их приветствуют, и снова принялись за свою печальную работу.

В ту ночь Кавамото не мог заснуть. Его непрестанно мучил вопрос: почему он не соскочил с грузовика? Может быть, ему удалось бы спасти человека! Ведь они, наверное, его живьем… — Он был не в силах додумать эту мысль до конца. Ночью он разбудил товарища, спавшего рядом с ним в общежитии электростанции, и начал шептать:

— Скажи, почему ты не остановил машину? Ты же слышал, как я кричал, все вы слышали. И ты тоже видел его, видел, что он лежал на обочине дороги.

— Оставь меня в покое, — ответил товарищ. — Можешь жаловаться «господину Б» [16], сбросившему атомную бомбу. Тот, кто лежал на дороге, все равно погиб бы. Сиката га-най — ничего не поделаешь. Спи, дружище.

«Сиката га-най…» Так говорили все в Сака. Но неужели и впрямь ничего нельзя было сделать, чтобы прекратить эти ужасы? Кто-то должен был начать. Но как? Воспоминания о Хиросиме и о временном госпитале в Сака неотвязно преследовали Итиро, словно демоны на картинках буддийских храмов, которые ему когда-то показывала мать.

Мать его была благочестивой буддисткой. Вероятно, поэтому после смерти своего мужа она с десятилетним Итиро вернулась на родину из Перу, куда семья в свое время эмигрировала.

— Тот, кто в своей прошлой жизни содеял зло, рождается вторично в образе лошади или быка, — наставляла мать сынишку. — Хозяева бьют их, а когда они старятся и не могут работать, отводят на живодерню. Иной злодей, правда, рождается вторично в обличье человека, но тогда его жизнь на этой земле складывается так, что с ним обращаются сурово и жестоко, как с рабочим скотом.

Переживания последних дней лишили Кавамото сна; ворочаясь на своем рваном «футоне» (матраце), он спрашивал себя:

— Чем же провинилось такое великое множество людей, перенесших неописуемые страдания в сожженной Хиросиме? Не может быть, чтобы все они были неисправимыми грешниками в прошлой жизни… Но почему тогда столько людей погибли ужаснейшей смертью от «пикадона»?