Каменное море

Однажды Кондрат вернулся домой взволнованный и принес весть о новой войне. Он хмурился и сказал, что стыдно ему, казаку, сидеть в такое время дома и держаться за бабью юбку, что ему надобно на войну идти… Выслушав его, Гликерия тихо сказала:

– Если надобно, то иди… Не думай обо мне…

Она не знала, что двадцать два года назад в этой же комнате, другая женщина – жена Кондрата, казачка Маринка, также нашла в себе силы так расстаться с любимым.

XXVI. Военные трубы

12 июня 1812 года великая армия Наполеона переправилась через Неман и вторглась в пределы Русского государства. Царское правительство поняло, что, имея регулярную армию в пять раз меньшую, чем Наполеон, оно не сможет одолеть грозного противника. Для победы над миллионной разноязычной армией Наполеона потребовались силы всех народов, населяющих тогдашнюю Российскую империю. И хотя царское правительство пуще огня боялось своих крепостных, оно должно было перед лицом смертельной опасности прибегнуть к помощи этой народной силы.

6 июля 1812 года император Александр Первый обратился ко всему населению России с просьбой помочь регулярным войскам в борьбе с врагом и предложил организовать ополчение.

Этот манифест, обнародованный в Петербурге 22 июля, был доставлен в Одессу.

А через несколько дней герцог Арман Эмманюэль Ришелье обратился ко всем «состояниям» и национальностям с призывом так или иначе принести жертву для спасения России, Его речь, произнесенная в дворянском собрании, сразу стала широко известна всему городу. Ее обсуждали в дворянских особняках и в негоциантских конторах, купеческих лавках, на рынках, в трактирах и кофейнях.

Эта речь вызвала даже спор между Семеном Чухраем и Кондратом.

– Эка дюкошка наш противо своих французов старается, – сказал за ужином Семен.

– Он по должности обязан… Ришелье от своих французов к нашему царю бежал и ему присягу давал, – попробовал объяснить поведение герцога Кондрат.

– Значит, он паныч крученый… А крученому верь, да с оглядкой!

– Сорок тысяч рублей Ришелье пожертвовал на армию нашу. Сказывают, все свое богатство выложил – это что твой залог. По-моему ему верить можно…

– Да разве я что, Кондратко… Я тоже говорю – можно верить. Да только с оглядкой, – согласился было Семен. – Видать, он сам ополчение поведет, а?

– Может и сам…

– И тебя, значит, Кондратко…

– Может и меня, – буркнул хмурясь Кондрат и вдруг рассмеялся. – Где наши головушки не пропадали, дед?…

Смех Кондрата совсем сбил с толку Семена.

– Тут, братец, справа серьезная, а ты регочешь Как предастся дюкушка Бонапартию, так будет тебе смех. Видали мы и такое. Тикать от такого начальства надобно… Без промедления тикать подальше…

Кондрат помрачнел.

– Не, дед, тикать теперь не время… Теперь один к одному, плечо к плечу надобно строиться, не то – всех Бонапарт потопчет. Войска-то у него сколько! Полмира, сказывают, на нас погнал… Не время о бегстве разговор вести. Понял? И ты такие речи не веди…

Кондрат пришел домой повеселевший. Гликерии даже показалось, что он где-то выпил, но, поцеловав мужа и убедившись, что от него не пахнет спиртным, не выдержала и спросила о причине его веселого настроения. Кондрат не ответил, только весело подмигнул. Причина его веселья стала ей известна на другой день, когда он подскакал к дому вместе с Иванко на оседланных по-казачьи саврасых конях.

– Записаны мы теперь в ополчение, в эскадрон господина Виктора Петровича Сдаржинского, – проговорил потеплевшим голосом Кондрат неведомое ранее имя. И, спешившись, стал ласково, с гордостью поглаживать блестящие от пота серовато-стальные спины лошадей.

На стук конских копыт из хаты вышел Семен. Он долго и придирчиво стал осматривать лошадей: поднимал им мягкие верхние губы. Заглядывал в зубы. Шершавыми ладонями шлепал по упругим мускулам груди, узловатыми пальцами ощупал суставы конских ног.

– Добротные кони! Ничего не скажешь, – проговорил Кондрат.

– Не очень уж… но без изъяна. – Лукаво усмехнувшись, он поглядел на Кондрата и Иванко, снова подошел к скакунам. – Хороших коней поставил тебе Лука Спиридонович…

– А откуда, дед, ты пронюхал, что Лука дал коней? – удивился Кондрат.

– Разве я ошибся? Разве не он? – спросил Семен.

– Он. Лука. Да откуда тебе ведомо это?

– Откуда? – осклабился Чухрай. – Да я нашего Луку Спиридоновича добре знаю. Каждую его мысль наперед ведаю. Вот, Кондратко, слыхал, небось, про одного из первых богатеев нашей Одессы – купца первой гильдии Ивашко Ростовцева. Он, сказывают, еще до получения высочайшего манифеста внес на защиту отечества пятьсот рублей. Его за это дюк в пример поставил… Так что ж… Нашему Луке от Ростовцева отставать зазорно. [11] Тем более это ему и сподручно. Из-за войны торговля почти прекратилась и на суше и на море. Корабли торговые в порту на прикол поставили. Обозы тоже снаряжать некуда. Вот Лука Спиридонович и решил тебя, Кондратко, с сыном, чтобы вы хозяйский хлеб зря не ели, на войну отправить… Вот и коней подарил… Верно?

– Верно, дед!

– То-то и оно… Я купеческую сметку хорошо знаю… Лука Спиридонович тебе и амуницию справит добротную. Не хуже коней… Он хитрый…

XXVII. Коса на камень

Чухрай не ошибся. Лука Спиридонович поставил отменную и экипировку и амуницию. В казачьих мундирах серого сукна, вооруженные саблями и пистолетами, на саврасых лошадях, Кондрат с Иванко – оба рослые и сильные люди – сразу преобразились в степных рыцарей. Лука Спиридонович даже несколько раз проехался с ними по Дерибасовской, мимо дома герцога, в надежде, что сам дюк увидит и оценит его щедрость. К великому огорчению Луки Спиридоновича ни Ришелье, ни его приближенные не могли полюбоваться бравым видом снаряженных на его средства ополченцев. Ришелье выехал на несколько дней в Херсон, и купец был утешен лишь мыслью, что об этом непременно все же доложат герцогу по его возвращении словоохотливые чиновники градоначальницкой канцелярии. В самом деле, как только Ришелье вернулся из Херсона, ему сразу же доложили о том, как щедро негоциант Лука Спиридонович снарядил двух ополченцев. Но герцог не успел выразить ему свою благодарность. Неожиданно из Петербурга пришел новый высочайший манифест, фактически отменявший на Украине действие первого. [12]

Вице-губернатор Калагеоргий склонялся уступить патриотическим чувствам ополченцев, но неожиданно установил, что Новороссийский край, то есть весь тогдашний юг Украины, вместе с другими губернаторами «освобождается» от участия в ополчении. Новый манифест ярко отразил страх правящей верхушки Российской империи перед собственным вооруженным народом. Царское правительство, испуганное патриотическим порывом, с каким крестьяне, несмотря на весь гнет крепостного права, стали браться за оружие и вступать в ряды ополченцев, сократило число губерний, которым разрешалось формировать ополчения. Правительство даже стало принимать экстренные меры, чтобы охладить патриотический энтузиазм народа.

Так, например, на Киевщине, где сразу сформировалось пятитысячное ополчение, указом императора Александра Первого все ратники-ополченцы были переведены в рекруты… Также правительство поступило и с ополченцами Одессы, Херсона и жителями других губерний.

Генерал-губернатор Новороссийска Ришелье оказался самым непоколебимым, самым точным исполнителем царской воли. Здесь он превзошел всех самых верных царских слуг. Ришелье распустил все ополчение, кроме эскадрона Сдаржинского. Только Виктору Петровичу, благодаря своим огромным связям, поручительству самых важных и влиятельных лиц в империи, удалось уберечь свой отряд от расформирования…

Кондрату, прибывшему с Иванко в Трикратное, выпала главная забота по проведению сотни ополченцев, как тогда говорили, в «благоустроенный эскадрон». Виктор Петрович слабовато знал военное дело и Кондрат, назначенный унтером, должен был обучать боевой кавалерийской службе людей, многие из которых никогда ничего не держали в руках, кроме вил и лопат. [13]