На берегах Альбунея

Жрец Мунаций сыпал обильно муку и соль на сковороды, бормоча глухим голосом таинственные формулы и заклинанья, склоняясь всею своею фигурой низко к земле, простирая руки то к ней, то вдаль к лесу, где находятся могилы.

Он звал души мертвецов на жертвоприношение, просил отведать предлагаемого им угощения и принять к себе приведенного Проку милостиво, любезно, причем исчислял все его достоинства, все добрые дела, совершенные в течение его жизни.

Собравшиеся на моление избранные участники погребальной тризны царя, которых тут было не меньше целой сотни, все опускались за жрецом к земле, простирали руки, куда простирал он, подражая всем его движениям, и многие бормотали за ним, повторяя шепотом его воззвания.

Чем неизвестнее, таинственнее, страшнее было божество, тем охотнее, усерднее молились ему эти простодушные дикари Лациума.

Ягнят и козлят закололи, сняли с них шкурки; кровь вылили частью на жертвенный костер, частью в посуду для составления священного напитка; мясо изжарили для пира.

Сыновья сняли с Проки бывшую на нем сорочку, разрезав ее ножом сзади и спереди по всей длине; жрец бросил ее в огонь, а Проку облек в черные шкурки, снятые с жертвенных животных; сыновья немедленно сшили это на его плечах и боках, чтоб держалось, при опояске из ремней, выкроенных тут же из жертвенных шкурок.

Быстро ссучив толстые нити из отрезанной им шерсти этих животных, Амулий, по совету своих знахарей, перевязал каждую руку и ногу отца, опутал ему все пальцы с шепотом заученных им заклинаний его души.

Кончив жертвоприношение, Проку взвели и усадили на черные жертвенные шкуры, которыми покрыли его седалище из кипарисовых бревен и ветвей. Там обреченный смерти старик должен был просидеть до утренней зари, закутанный в холст, с тугою повязкой на глазах.

Ему не дали есть ничего из наготовленных яств его тризны, а принесли и поставили на его колена то, чего он никогда не ел, потому что этого не употребляли в пищу жители Лациума, как посвященное царству смерти, – черные бобы и сардинки в деревянной чашке, перемешанные с мукою и солью.

Остальной запас этой смеси Мунаций с Нумитором и Амулием отправились раскладывать по видневшимся среди леса могильным курганам и камням, шепотом призывая тени погребенных, причем Нумитор упрашивал их не мучить его отца в склепе, когда он туда сойдет, не мучить его и в том случае, если ему удастся его вывести живым из могилы, спасти от насильственной смерти. Амулий, напротив, умолял тени не пускать отсюда дух его отца в мир живых по ночам, удерживать и покоить, как они сами тут витают и покоятся мирно.

Мертвецы альбунейского острова, по-видимому, благосклонно приняли жертвенное угощение, так как во множестве слетелись в виде птиц есть принесенное; особенно быстро рыба исчезла под клювами ворон, образ которых, латинам верилось, приняли души самых смелых вождей.

ГЛАВА XVII

Сыновняя любовь

Крикливый и задорный Амулий казался Нумитору похожим на ворону; как она не подпускает ни одной птицы чужой породы к добыче, которую можно присвоить, орет и дерется за нее в кровь с другими воронами своей стаи, не допуская раздела, – так, мнилось ему, и Амулий задумал что-то коварное вроде набега после смерти отца на имущество брата, – нечто коварное, подобное всему, что он делал, чем хвастался в племени, за что его одни дурные люди любили, а хорошие ненавидели, боялись.

И Нумитор решил, что ему следует, как можно скорее, отправиться гостем к вождям марсов и сабинян, заключить с ними союз дружбы, просить защиты от коварства брата.

Нумитор решил ускорить свадьбу своей просватанной дочери, несмотря на ее малолетство, отдать ее сыну вождя марсов, а у царя сабинского просить дочь в жены своему сыну, который уже мог жениться. Союз кровного родства у дикарей имел гораздо больше значения, чем все клятвы.

Кончив жертвоприношение предкам, братья и жрец заглянули для осмотра в новую землянку, устроенную ими для Проки.

Снаружи этот склеп казался просторным, потому что был сооружен из толстых дубовых бревен и обложен камнями без известки одни на других. Его четырехугольные стенки немного выдавались сверх уровня почвы и имели на себе бревенчатую крышу в два ската, тоже заваленную, но более мелкими камнями.

Заливать чем-либо постройки, даже, напр., смолой, тогдашние италийцы еще не умели. Если это и случалось, то лишь как единичный, оригинальный факт, а в заурядных обычаях это еще не практиковалось у них.

Входом служила низенькая, узкая дверка, не имевшая створок, находившаяся в неглубокой яме, по которой к ней прорыт был довольно крутой сход.

Внутри склеп имел очень тесное помещение, едва достаточное для находившегося там против двери каменного кресла, собранного из нескольких частей, образовавших его седалище, спинку, ручки и подножную скамейку и поставленного направо от него маленького деревянного стола. Потолок из толстых бревен был низок до того, что голова сидящего должна была коснуться его.

Жрец и сыновья Проки поместили на седалище шкуры черных козлят, постелили их и на пол сверх ветвей кипариса, какими он был выложен.

Убедившись, что все в порядке, они пошли за Прокой, чтоб привести его в новый «вечный дом».

Пиршество погребальной тризны на поляне уже близилось к концу.

Съев все жертвенное мясо и выпив вино, старшины, все хмельные, страшно шумели, разговаривая между собой. Несколько человек из них уговаривали Проку принять внутрь данную ему в чашке «пищу мертвых», которую тот, при всем своем согласии на их увещания, никак не мог отведать, – она не шла ему в горло и по непривычному вкусу, и по твердости неизрубленых, целых бобов, не могших быть разжеванными беззубыми челюстями старика, а главное – вследствие того, что Прока все время, с самого момента закрытия его глаз повязкой, страдал от овладевшего им безграничного панического страха, близкого к истерике, от мысли, что он вступает в царство теней.

Прока старался казаться мужественным, не выказывал своего ощущения, но он всю свою жизнь боялся покойников, всяких Сильванов, воющих по лесам в полночь, а особенно ужасным представлялся ему Инва – мифическое косматое существо, с огромными когтями, обитавшее, по поверью, в одной пещере на берегу Альбунея.

– Прими же, царь, жертву! – увещевали его старшины.

– Я этого не могу, – глухо отзывался он из-под холстины.

Руки его, шарившие внутри деревянной чашки, дрожали до того, что не удерживали, роняли обратно, захваченную смесь.

– Это необходимо, царь; до принятия «пищи мертвых» тебя нельзя похоронить.

– Не могу!..

– Так исстари ведется; ты должен это соблюсти.

– Не могу!..

– Ты это исполнишь, отец! – гневно крикнул подошедший Амулий, – уже начинает светлеть; не до солнца нам возиться тут с тобой!.. не в силах разжевать, ты это все целиком проглотишь.

Бесцеремонно просунув руку под закрывавшую обреченного холстину, грубиян моментально вложил в его рот полную горсть бобов с полусырою рыбой и держал свою ладонь на его губах, пока тот не исполнил дикого обычая – кое-как с усилием съел противную смесь.

– Дайте чем-нибудь запить! – взмолился он.

Ему поднесли небольшой ковш; в нем оказалась кровь жертвенных животных. Старик выпил ее один глоток с полным отвращением.

– Дайте засластить это медом!.. тяжко мне, тошно, сыновья!..

– Ничего больше тебе нельзя давать, – грубо возразил Амулий, – если дадим меда, твоя тень перепортит все ульи на пасеках; если поднесем молока, она повадится по ночам выпивать его у коз и коров в наших стадах, а напоенный водой, ты утечешь из могилы ручьем, сквозь ее двойные стены, разольешься по всей реке мертвою струей, станешь топить рыбаков, ухватываясь за лодки, покуда кто-нибудь добровольно не утопится тебе в жертву.

– Если так, пусть он утопит меня! – вскричал Нумитор, не в силах побороть свою сыновнюю любовь и жалость при виде мучений отца, – я обрекаюсь тебе, отец; жертвую тебе собою.