Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

Вернувшись к мирной жизни, мы поняли, что наша роль – добывание хлеба насущного – монотонна и прозаична. Нас не возбуждали женщины, которых мы брали в жёны, и угнетала скука наших рабочих мест.

Я поехал к Мэрилу и второпях женился – таково было завершение долгой и нудной переписки, которая скрашивала одиночество казармы, но при этом создавала ложное чувство близкого знакомства и совместимости.

Билли и я – мы думали, что для нас война закончилась в тот миг, когда "Птица свободы" коснулась американской земли, но оказалось, что мы не можем похоронить своих мёртвых.

Боевые товарищи были нам ближе, чем женщины, с которыми мы жили, хоть эти женщины и делили с нами постель, готовили нам еду и вынашивали наших детей. Но они не делили с нами смерть и тяготы, опасности и страх. Мы старели и ностальгировали о войне и жизни на войне, которая так крепко связывает мужчин друг с другом.

Когда мы в Чарльстоне виделись с Билли в последний раз, мы вспоминали очарование воздушных рейдов на борту "Хьюи" над трёхъярусными джунглями и крошево партизан с боевого вертолёта "Кобра" – на мелкие смердящие кусочки, вспоминали прелесть перестрелок и рукопашных, поисковых операций и ночных засад, блуда в Сайгоне и Дананге, пьянства на белых песчаных пляжах Южно-Китайского моря, в барах и бистро улицы Тю До.

Да, я скучал по Сайгону. До сих пор скучаю. И когда я думаю об этом городе, я вспоминаю то, что в 1950-ом году Эрнест Хемингуэй написал своему другу о Париже. Потому что то же самое легко можно сказать и о Париже Востока…

"Если тебе посчастливилось жить в молодые годы в Сайгоне, то где бы ты ни был впоследствии, он всегда будет рядом, потому что Сайгон – это праздник, который всегда с тобой…"

Мы шли в армию с личными проблемами, а покинули её с непреходящей болью в душе. Для меня и Билли Вьетнам и алкоголь превратились в болезнь, в раковую опухоль души.

– Прошло немного времени, и я стал напиваться в одиночку, – говорил Билли.

– Я говорил старушке : "Слушай, я чувствую приближение запоя". Потом шёл за сарай и выпивал банку сивухи, орал как резаный, крушил голыми руками доски, слушал рок, валялся в навозе и трахал крашеных свиней.

– Запой кончался – я приходил в себя, чистил пёрышки и возвращался в мир – туда, откуда выпал. Всё шло своим чередом, но постепенно загулы за сарай стали повторяться чаще и чаще, и оставался я там дольше и дольше, и, наконец, я решил и вовсе не возвращаться. Но, пытаясь залить страхи алкоголем, я лишь усиливал состояние вечной тоски и страданий.

В определённом смысле, я подвёл свою мать. Я не пришёл домой сложившимся мужчиной. Я не научился подчиняться приказам и держать язык за зубами. И не повзрослел…

Я просто постарел.

Мы ненавидели войну и в то же время были к ней эмоционально привязаны. Думаю, можно было б назвать это состояние "травмирующей связью". Это касалось не только меня или Билли…

Война глубоко изменила большинство, если не всех солдат – тех, кто нюхал порох во Вьетнаме.

Для многих возвращение домой было тяжелее самой войны.

Рушились браки, и, не имея звонких монет в карманах и спроса на обученных убийц в деловых кругах, солдаты – те, кто сражался в джунглях, кто ответил на призыв родины к оружию – теряли самоуважение и чувствовали себя обманутыми и использованными.

Беда часто случалась тогда, когда ветераны, сумевшие найти смысл в войне – может быть, вследствие того факта, что они остались в живых – не могли перенести этот смысл в мирную жизнь.

Когда пришли тяжёлые времена, когда работы для них не нашлось, когда распались их семьи, когда общество стало помыкать ими и наплевало на них, обзывая "убийцами детей", терпение их иссякло. Они не могли вынести такого отношения к себе, вернулись к ипостаси "воинов" и стали обходилиться с обществом так же, как обходились с Вьет Конгом.

Кому мне сказать, что жжёт стыд? Когда-нибудь всё-таки спячу…

Или плюхнулись в бутылку с выпивкой и приобрели привычку тратить ежедневно по 300 долларов на героин в попытке забыть то, чего забыть нельзя, – отрицая всё и вся, подавляя сознания, впадая в сладкое, но несущее смерть забытьё.

А если не могли выразить свои чувства словами, то старались разыгрывать их действиями. Сценки же, как правило, получались ни к чёрту.

Мы никогда не сможет походя сбросить этот груз, не сможем стереть из памяти то, что видели, делали и чувствовали там, и не важно, как долго мы прятали эти воспоминания в самых тёмных и дальних уголках нашего мозга.

Мы можем годами подавлять их, но в один прекрасный миг они вдруг вырываются наружу, находя лазейку в нашу жизнь, ибо велико давление подсознательного, что призвано навеки похоронить воспоминания на кладбище психики. Оказаться в такой ситуации 10, 20 или даже 30 лет спустя, когда жизнь уже как-то определилась, значит вновь пройти через тяжёлые испытания.

Год, проведённый в Индокитае, всегда будет сказываться на нас – прямо и косвенно, осознанно и неосознанно – в наших отношениях, в том, как мы смотрим на людей, в том, как мы оцениваем мир.