Падение титана, или Октябрьский конь

— И как же, по-вашему, я должен с ним обращаться? — спросил он, стараясь подавить гнев.

— Ну, для начала, мы думаем, тебе надо публично продемонстрировать, что вы друзья, — сказал Копоний.

— В таком случае все заинтересованные лица должны прийти на Капитолий, к подножию храма Юпитера Наилучшего Величайшего, во втором часу дня, когда закончатся игры, — сказал Антоний со всей любезностью, на какую был способен. — Пойдем, Фульвия, — обратился он к жене, в страхе спрятавшейся за его спину.

— Лучше бы тебе быть поосторожнее с этим червяком. Он опасен, — сказала она, тяжело поднимаясь по ступеням лестницы Кака.

Большой срок беременности уже давал о себе знать.

Антоний помогал ей, подпирая сзади. Это была одна из его немногочисленных положительных черт. Другой муж кликнул бы слугу, но Антоний не видел ничего унизительного в том, чтобы помочь бедняжке собственноручно.

— Я ошибся, думая, что мне не нужна охрана во время игр. Ликторы бесполезны. — Это было сказано громко, но потом он перешел на шепот. — Я думал, легионы останутся на моей стороне. Они ведь принадлежат мне.

— Прежде всего они принадлежат Цезарю, — пропыхтела Фульвия.

Итак, на следующий день после окончания игр в честь Цезаря-победителя тысячи ветеранов собрались на Капитолии. Они стояли везде, откуда можно было видеть ступени, ведущие к храму Юпитера Наилучшего Величайшего. Вызывающе нарядившись в доспехи, Марк Антоний пришел первым, рано, потому что хотел пройти сквозь толпу, поболтать с кем-нибудь, перекинуться шуткой. Октавиан пришел в тоге, в обычной обуви. Улыбаясь улыбкой Цезаря, он быстро прошел сквозь ряды и встал перед Антонием.

«Ну и хитрец! — подумал Антоний, подавляя в себе желание превратить это смазливое личико в кашу. — Сегодня он хочет, чтобы все видели, какой он маленький, безвредный и безопасный. Чтобы я рядом с ним выглядел плохо воспитанным скандалистом, громилой».

— Гай Юлий Цезарь Октавиан, — заговорил он, ненавидя всеми фибрами души необходимость произносить это ненавистное имя. — Эти добрые люди обратили мое внимание на то, что я… э-э… не всегда отношусь к тебе с надлежащим вниманием, за что я искренне прошу меня извинить. Это делалось ненамеренно, у меня очень много забот. Ты прощаешь меня?

— С радостью, Марк Антоний! — воскликнул Октавиан, улыбаясь шире, чем всегда, и протягивая ему руку.

Антоний пожал эту руку так, словно она была из стекла. Налитыми кровью глазами отыскал в толпе Колония и других ветеранов, чтобы понять, как они воспринимают это тошнотворное представление. Хорошо, но недостаточно, говорили их лица. Подавив отвращение, Антоний взял Октавиана за плечи, привлек к себе и сочно расцеловал в обе щеки. Теперь достаточно. Послышались вздохи удовлетворения, и вся толпа зааплодировала.

— Я это делаю только для того, чтобы доставить им удовольствие, — прошептал Антоний в правое ухо Октавиана.

— Я тоже, — прошептал в ответ Октавиан.

Оба вместе покинули Капитолий.

Проходя сквозь толпу, Антоний обнимал Октавиана за плечи, оказавшиеся настолько ниже его собственных, что этот червяк на его фоне выглядел невинным, прекрасным ребенком.

— Ах, как славно! — проговорил Копоний, не стесняясь слез.

Большие серые глаза встретились с глазами Антония, и в их прозрачной глубине мелькнула тень совсем другой, никому не знакомой улыбки.

Секстилий тоже принес Антонию потрясение, столь же внезапное и неприятное. Брут и Кассий разослали по городам и сообществам Италии еще одно преторское обращение, которое по содержанию очень отличалось от писем, разосланным ими в апреле. Хорошей прозой, очень понравившейся Цицерону, в нем сообщалось, что поскольку они покинули Рим для того, чтобы разобраться, что следует предпринять в целях лучшей организации дел в государстве, то им кажется совершенно излишним принимать на себя обязанности квесторов, например, по закупке зерна. Подобные поручения, говорили они, огромное оскорбление для людей, уже управлявших провинциями и весьма неплохо справлявшихся с этим. Кассий в свои тридцать с небольшим не только сумел сплотить Сирию, но и победил огромное парфянское войско. А Брута лично сам Цезарь послал губернатором в Италийскую Галлию с полномочиями проконсула, хотя он в то время даже не побывал в преторах. Более того, до них дошло, что Марк Антоний обвиняет их в насаждении мятежных идей среди солдат македонских легионов, возвращающихся в Италию. Это ложное обвинение, и они настаивают, чтобы Антоний взял назад свои клеветнические слова. Они всегда действовали в интересах мира и свободы, никогда и никого не пытаясь призвать к гражданской войне.

Ответ Антония был коротким и грозным.

Четвертого секстилия он получил письмо от Брута и Кассия, адресованное ему лично. Он ожидал пространных извинений, но их там не было. Вместо этого Брут и Кассий упрямо твердили, что они законные преторы и могут на законном основании делать любые заявления, какие угодно, и что их нельзя ни в чем обвинить, ибо они всегда действуют в интересах мира, гармонии и свободы. Угроз Антония они не боятся. Разве их собственное поведение не доказывает, что свобода более ценна для них, чем дружба со старшим консулом Рима?

Заканчивалось письмо парфянской стрелой: «Напоминаем тебе, что суть не в продолжительности жизни Цезаря, а в краткости его правления».

Что случилось с его удачливостью, удивлялся Антоний, чувствуя, что события все больше и больше оборачиваются против него. Октавиан публично загнал его в угол, показав, что легионы вовсе не так верны ему, как он думал. А эти два претора намекают, что в их силах покончить с его карьерой, как они покончили с карьерой Цезаря. По крайней мере, так он понял их дерзость, кусая губы и пылая от гнева. Краткость правления? Он может справиться с Децимом Брутом в Италийской Галлии, но не сможет вести войну на два фронта — с Децимом на дальнем севере и с Брутом и Кассием на юге, в самнитской Италии, всегда готовой пойти на Рим.

Октавиан мог бы сказать ему, почему удача его покинула, но, конечно, Антонию и в голову не пришло бы поинтересоваться мнением самого гнусного из своих врагов. Он потерял везение в тот миг, когда впервые нагрубил этому мальчишке, вызвав тем самым недовольство Цезаря-бога.

Антоний решил несколько уступить Бруту и Кассию, чтобы отделаться от них и сосредоточиться на Дециме Бруте. На следующий день после получения письма он созвал сенат и заставил сенаторов дать каждому по провинции: Бруту — Крит, Кассию — Киренаику. В этих провинциях не было ни одного легиона. Они хотели провинции? Ну что же, они их получили. До свидания, Кассий, до свидания, Брут.