Честь воеводы. Алексей Басманов

Но природное благородство, глубокое почитание законов нравственности оттесняли грешные мысли и побуждения. И не единожды за день она опускалась на колени перед иконостасом и молила Бога о прощении за греховные помыслы и укреплении её духа в стоянии против дьявольских наваждений. Однако, как ей показалось, она нашла праведный путь к исполнению заветного желания.

Накануне похода великого князя на Псков, после вечерней трапезы, когда Василий чуть отошёл от дум о ратных заботах, Соломония попросила супруга:

   — Любый князь, возьми Соломонеюшку с собой. Видеть хочу древний город, ещё монастырь в Печёрах, славный чудесными исцелениями. Да и с тобой рядом хочу побыть.

Князь Василий нахмурился, посмотрел на Соломонию с неудовольствием, отошёл от неё подальше и ответил резко:

   — Зачем тебе тяготы пути? Да и мне обуза в ратном деле.

Однако Соломония была настойчива. Она подошла к Василию и глядела на него ласково, с мольбой.

   — Устала я от пышнотелых боярынь, дышать от них нечем. Прошу тебя, родимый, возьми.

Василий не знал чувства жалости и потому не мог её проявить. Но князь подумал, что коль Соломония напрашивается, то у неё есть на то причины и стоит её взять. А доедет она до Пскова или нет, не важно. Важнее другое: вдали от Москвы она будет меньше знать о том, что ей уготовано.

   — Собирайся. Завтра и выступаем, — сказал он сухо.

   — Спасибо, мой семеюшка. — И Соломония улыбнулась мужу.

Она прощала ему всё, даже пренебрежение к ней, кое в последнее время выражалось всё обнажённее. Так было и в эти минуты: вымолвил дюжину слов, а среди них ни одного тёплого, мягкого, все чёрствые. «Да чего уж там, ты, князь-батюшка, меня ещё вспомнишь ласково», — мелькнуло у Соломонии. И она ушла на свою половину дворца, чтобы собраться в путь. Свиту она решила с собой не брать, лишь любимую тётушку боярыню Евдокию да двух челядинок. О том и сказала Евдокии:

   — Едем мы во Псков, тётушка, да боярынь с собой не возьму. Так ли я рассудила?

   — Истинно так, матушка, — ответила Евдокия. В отличие от придворных барынь, она в свои пятьдесят лет была подвижна, румяна и без подбородков и не носила лишних телес. — Нам и легче в пути без ленивых мамок будет, — закончила она.

Князь Василий выезжал в Псков в конце июля. Ехали при нём воеводы, тысяцкие, дьяки разных приказов. Княжеская свита была небольшой, но за спиной у Василия шёл не один конный полк ратников, а два. Счёл он, что с полком может и не управиться с мятежными псковитянами, коих должно наказать примерно.

Путь лежал через Волок Ламский, Старицы и далее на Вышний Волочок. На первый ночлег князь Василий остановился, пройдя Волок Ламский. Лагерь разбили на луговом берегу реки Ламы. Вечер наступил тёплый, тихий. Как стемнелось, князь и княгиня остались в шатре одни. Едва легли на ложе, Соломония приникла к Василию, прошептала:

   — Любый, пришёл наш час. Ноне Матерь Божия с нами, и она утолит нашу жажду. — Руки её были горячи и ласковы, легко гуляли по телу Василия и, казалось, могли возбудить мёртвого.

Но князь Василий не внял ни словам Соломонии, ни её домоганиям.

   — Полно, Соломония, тщетны наши потуги, — сухо отозвался он.

   — Нет, нет, семеюшка, укрепись духом, и всё будет лепно. Ноне нам всё посильно. Слышу голос Матушки Богородицы. «Благословляю вас, дети мои», — речёт она. — И Соломония продолжала жадно, неистово ласкаться, побуждая принять её.

Василий оставался холоден. Не было в нём никакого движения плоти, и, чтобы отделаться от настырной Соломонии, он зло и беспощадно бросил ей в лицо слова, которые в мгновение погасили в ней пылающий костёр страсти:

   — Не льсти себе! Ты дырявый кувшин, и, сколько ни лей в тебя, проку не будет! — Василий встал с ложа, оделся и покинул шатёр.

Соломония же схватила зубами изголовницу, дабы не закричать, и забилась в истерике, в рыданиях. Но вскоре одолела женскую слабость, затихла. Однако не уснула, лежала и думала о своей горькой доле, не ведая, кого винить. Но больше казнила себя: «Да, да, я дырявый кувшин, и никому меня не налить!» И всё-таки самобичевание продолжалось недолго.

Когда в последний раз к ней во дворец привели известную всей Руси ворожею Степаниду Рязанку, она больше часу осматривала Соломонию и всё восхищалась «лепотою её стати», наконец прошептала ей в самое ухо: «Всё при тебе, как у Богоматери. Да того никому возгласить не смею». Соломония от избытка радости сняла с руки золотой перстень с адамантом и сунула ворожее в карман свитки.

   — Прими от моей щедрости за добрую весть, — прошептала она.

И сама потом перебирала все приметы здоровых женщин, расспрашивала о них свою тётушку, у коей было пятеро детей. Да всё сводилось к одному: она такая же, как и те женщины, кои приносят младенцев каждый год.

А вот её супруг, князь Василий, был не то чтобы скопцом, считала Соломония, но семя его не прорастало. Однако этого великой княгине не дано было знать до поры до времени, потому как она себя не испытала до дна.

Утром, как настал час выступать в поход, князь Василий зашёл в шатёр и увидел Соломонию спящей. Он не стал её будить.

Выйдя из шатра, позвал окольничего Ивана Шигону и повелел ему:

   — Как придёт в себя Соломония, проводи её до Стариц, там оставь у князя Андрея, сам же поспеши в Волочок.

   — Исполню, батюшка, — ответил Шигона, мужчина лет сорока, черноволосый, широкоскулый и крутоплечий. Чёрные, чуть раскосые глаза его смотрели на великого князя с подобострастием. Он побывал уже в опале от государя и теперь боялся чем-либо не угодить ему.

Как было заведено князем Василием в походах, каждый раз по утрам он отправлял впереди себя гонца, дабы тот предупреждал по пути, что идёт сам великий князь. Так было и на сей раз: в Старицы с рассветом ускакал его сеунщик.

Все эти дни, пока великий князь собирался в поход и шёл до Стариц, князь Андрей был озабочен тем, чтобы выполнить повеление старшего брата, собрать в своём уделе сто ратников и держать их в седле к тому часу, как явится великий князь в Старицы. Дело оказалось непростое. Наступала уборочная страда, шёл сенокос. Как отнять у многодетной семьи кормильца, ежели он и пахарь и жнец, а уж воин в последнюю очередь? Скажут, что сто ратников не так уж и много. Однако и немало, ежели помнить, что в нынешнем году по весне князь Андрей уже отправил из своего удела в Москву триста ратников. И всё шло к тому, что близился день, когда из Старицкого удела уйдёт в великокняжескую рать последний молодой мужик. При всём этом старицкий конный полк ратников во главе с князем Юрием Оболенским-Большим вот уже несколько лет стоит на береговой службе на Оке в ожидании набегов крымских татар. И некому было пожаловаться на эту несправедливость. Одно оставалось Андрею Старицкому: ждать жестокосердного старшего брата.

   — Костью в горле встали бы тебе мои воины, — ругался князь Андрей, готовясь к встрече государя.

Великий князь появился в Старицах злее обычного. В сумерках долгого летнего дня он въехал на подворье брата и, не сойдя с коня, строго спросил встретившего его Андрея:

   — Где воины, коих велел тебе держать в седле?

   — По избам они, князь-батюшка. Утром чуть свет явятся, как в поход выступать.

   — Ноне я выступаю. Псковичи в измену спешат уйти. Полки мои в движении, — резко пояснил Василий.

   — Худо. Да ты бы сошёл с коня. Чай, не к чужому приехал. В покоях трапеза ждёт.

   — И то сказать — голоден. За день-то маковой росиночки во рту не было. — Князь дал знак воинам, и к нему подбежал стременной, помог сойти с коня.

Андрей был уже рядом, и братья обнялись, вместе направились в палаты. По пути князь Андрей наказал дворянскому сыну Судку Сатину собрать ратников, коих определил на службу великому князю.

   — Шли моим именем всех дворовых по селениям, чтобы немедля выступали в поход. И не забудь к тому же про Фёдора Колычева: быть ему сей же час у меня на подворье.

В трапезной князю Василию принесли таз с водой, он умылся и прошёл к столу, сел в кресло брата. Андрей примостился сбоку. Позвал князя Пронского, самого преданного ему человека.