Белорусцы (СИ)

— Люди унии не хуже православных, князь. К примеру, здесь, в десяти верстах от Мстиславля, есть монастырь в деревне Пустынь. Сто лет он простоял в разрухе после войны Ивана Васильевича в Ливонии, а сейчас наши люди взялись строить там новый храм во славу Господа. Чем это не богоугодное дело? Чем они заслуживают такую нелюбовь православных?

О том, что государь Иван Васильевич Грозный прошелся там железной рукой, Трубецкой знал от патриарха Никона.

— Строите храм в монастыре? А православные храмы не отнимаете? Наших попов не изгоняете? Православных верующих не преследуете? Сколько тысяч душ вы совратили среди белорусцев? Скольких изменою вере отцов лишили надежды на жизнь вечную? — Тот молчал. — Ступайте, — сказал Трубецкой, — и передайте вашему воеводе, чтобы открыл ворота, иначе пойдем на приступ. Он не продержится и один день.

Трубецкой ушел в шатер, задернул полог.

Уходили священники в молчании. Отец Павел был стар, наверно, потому и горбился больше других. А может, потому, что главные надежды люди связывали с ним, с его встречей с Трубецким, а он эти надежды не оправдал. Когда проходили мимо стражников, послышался смех и свист — относилось это, конечно, к ксендзу, которого узнали по сутане.

Трубецкой решил дать возможность мстиславцам опомниться. А между тем — посетить монастырь в Пустыне, о котором перед походом ему говорил патриарх Никон. Монастырь — с чудотворной криницей и посетить его следовало, дабы успешным был весь поход. Он и вообще любил монастыри, посещал их в каждом городе, в котором приходилось бывать по воле судьбы, любил и поговорить с монахами, чаще всего с настоятелями, но если по какой-то причине настоятель отсутствовал, не брезговал и простыми чернецами. Возвращаясь из походов в Москву, всегда рассказывал об увиденных монастырях и монахах государю, не забывая упомянуть о своих постах в понедельник, среду и пятницу, когда постился сам государь. Алексей Михайлович в эти дни постился строго: к пище вовсе не прикасался, лишь пил воду. Впрочем, и в остальные дни ел мало, порой один раз в день, и даже капусту приказывал подавать без масла. Трубецкой так жить не мог, хотя и старался следовать Алексею Михайловичу. Что ж, ему уже пятьдесят пять, а государь молод, недавно исполнилось двадцать пять. Несомненно, рассказ о Пустынском монастыре заинтересует Алексея Михайловича.

Однако тогда же патриарх сообщил, что ныне там хозяйничают униаты. Впрочем, это следовало проверить.

Трубецкой потребовал лошадь. Кулага, привычно поддержав ногу, помог взобраться. Драгуны сопровождения тоже приготовились ехать, но князь остановил их. Хотелось побыть одному. К Кулаге он настолько привык, что и не замечал его. Однако, миновав деревню Заречье, оглянулся и увидел, что драгуны в полуверсте все же следуют за ним.

До пустыни было около десяти верст, проскакали быстро. Вот и монастырь среди густых лесов.

Картина открылась печальная: стояла деревянная церквушка и чуть в стороне домик — самое большое на десять монахов. Следы очень давних пожаров еще заметны были там, где когда-то стояли два больших храма. Березняк и осинник подступали со всех сторон. За домом был участок обработанной земли, там с мотыгами ковырялись несколько старых монахов. Они разогнули спины, молча глазели на князя. Подъехали ближе к ним.

— Униаты? — спросил Кулага.

— Волею Божьей, — ответил старший из них и перекрестился.

Трубецкой с презрением поглядел на этих ничтожных человечков.

— Где святая криница?

Впрочем, можно было не спрашивать: утоптанная тропинка вела под гору. Спешились, пошагали вниз.

Монахи побросали мотыги, одни поспешили к своему храму, другие — к жилому домику. Но Трубецкой не собирался заходить ни в храм, ни в дом. Они с Кулагой спустились к подножию холма, на котором стоял монастырь, и сразу увидели небольшую часовню, конечно, униатскую, и криничку. Тонкий ручеек бежал внизу холма, огражденный невысоким срубом. Имелась и скамейка для паломников. Здесь же стояла и деревянная кружка для желающих попить святой воды. Трубецкой брезгливо отодвинул ее и пригоршней зачерпнул ледяной воды. Наверно, водица и в самом деле была святая: настроение сразу повысилось, стало легко, весело, и даже на монаха, глядевшего на них сверху и готового к услугам, он посмотрел миролюбиво. Однако отвечать на поклон и приветствие не стал. Да, место было в самом деле чудесное. Рядом, в зарослях ивняка, струилась малая речка. За речкой плотной стеной подходил к берегу лес. Нет, не горстка монахов будет здесь жить и молиться, вспоминая Папу Римского, а будет центр православия возвращенных России земель. Не случайные паломники будут здесь омывать руки и лица, а сотни, а может, тысячи православных со всей Могилевщины и Смоленщины. Может быть, даже сам государь и патриарх захотят посетить этот святой уголок и он, князь Трубецкой, станет сопровождать их.

Завтра он возьмет Мстиславль и все будет, как должно быть. Православный издревле город снова станет православным, без католиков и униатов.

Монахи уже догадались, что не простой, а очень знатный человек посетил их монастырь, кланялись ему, улыбались. Любое почтение, даже врагов православия, было приятно, но вид Алексей Никитич делал, что не одобряет его. «Здешняя честь мне грешному, — часто повторял государь, — аки прах».

Обратно ехали шагом. Некуда торопиться, еще один день он оставляет мстиславцам на размышления. Погода поменялась, накрапывал дождь.

Четверо суток ждал князь Трубецкой, надеясь, что мстиславцы все же откроют ворота, но когда прискакал шпег из Орши, следивший за войском Януша Радзивилла, с сообщением, что вышел пятитысячный конный отряд в сторону Мстиславля и, возможно, завтра же будет здесь, понял, что пора брать город.

Дело сделать он решил немедленно, ночью. И пушкари, и ратники были наготове. Все глядели на Замковую и на князя Трубецкого, который должен дать сигнал к штурму, и на полковников Пожарского, Куракина и Долгорукого, на полуполковника Кулагу, которого неизвестно за что возлюбил и приблизил к себе князь. Но Трубецкой молчал, словно чего-то ждал, наверно, что-то свыше должно было подсказать ему нужное время. Яркие звезды уже давно высыпали на небо, гремели со всех сторон цикады. Говор ратников то усиливался, то затихал, доносились со стороны города неясные звуки. А когда ожидание стало самым высоким и могло вот-вот пойти на спад, Трубецкой громко и решительно произнес:

— Царев град Мстиславль!

Эти слова тотчас повторил князь Пожарский и даже взмахнул рукой так, как Трубецкой, и тотчас по Замковой ударили пушки.

После второго залпа загорелись и дворцы, и хатки, раздались крики. Огонь — это хорошо, значит умело сработали пушкари, не зря истратили порох и ядра. Война! Умирают люди? Что ж, он, князь Трубецкой, тоже всегда готов умереть за Святую Русь, за государя Алексея Михайловича, но исконные русские земли должны быть возвращены.

— Царев град Мстиславль! — опять воскликнул Трубецкой, что означало начало штурма, и клич его весело подхватили ратники.

Со всех сторон карабкались они по крутым склонам Замковой.

Ох, как красиво и страшно горела она в ночи!

Надо было бы открыть ворота, стать всем городом на колени в молитве, но не открыли, не встали, напротив, стреляли из мушкетов, пищалей, швыряли горящие головешки, бревна… Сам воевода Друцкой-Горский и войт Вырвич стояли среди шляхтичей с саблями и пищалями в руках. Странное веселье накатило на них: чем ближе подбирались по горе ратники Трубецкого, тем азартнее становились их лица. Страх исчез с первыми выстрелами, казалось, еле сдерживались, чтобы не перепрыгнуть городень навстречу войсковцам.

Ксендзы, священники униатских и православных храмов молились под ядрами и пулями о спасении города.

Хатка у них была небольшая, но так срублена и поставлена, что летом в ней не жарко, а зимой не холодно. Осенью, сколько бы не шли дожди — сырости ни в одном углу, а весной и летом столько солнца вливалось в окна, что, казалось, и на зиму тепла и света хватит. В такой хатке хорошо мужу любить жену, а жене отвечать любовью. Вот только детских голосов не было в хатке. Но дело это, конечно, поправимое.