Три времени ночи

— Он предпочитает тебя, — говорит Анна Кристиане чуть ли не с ненавистью.

Кристиана с редкой для нее серьезностью смотрит на Анну.

— Тебе бы радоваться, — отвечает.

Но Анна любой ценой хочет, чтоб предпочли ее. Она хочет идти все дальше и дальше, войти в их мир. Она должна их победить на их же собственной территории.

Приходит женщина, требует Кристиану, плачет. Кристиана наверху, в постели, она не может проснуться, как каждое утро после шабаша.

— Можете говорить со мной, — отвечает Анна. — Я могу вам помочь. Расскажите, в чем дело.

Женщина колеблется, хочет уйти. Потом решается. Ее муж… колдовство… скорее всего, иголка… Знает ли Анна средство против этого? Анна серьезно кивает головой. Сердце ее сильно бьется. Эта униженность, этот грустный секрет, брошенный к ее ногам… Женщина медленно роняет слова; Анна торопит ее, сурово, жадно допрашивает. Как это случилось? Она проникает силой в этот взрослый мир, в котором ей отказано. Стыд женщины, страх Кристианы — новое сокровище. Кто опишет жестокость ребенка, который никогда не любил? Женщина дрожит, она знает, что ей не полагается быть здесь. Кюре посоветовал покориться, а мать сказала, что это вполне естественно. И вот она здесь, некрасивая дылда, бледная, она униженно смеется, потом перестает смеяться, плачет… Анна ненавидит ее, выворачивает наизнанку.

— Может быть, у него завелась другая? Вы понимаете, если вы не уверены, что дело в колдовстве, помочь нельзя. Что вы пробовали?

Женщина смущается, шепчет: «Совсем маленькая девочка».

И вот девочка спрашивает жадно, безжалостно:

— Скажите мне, вы его любите, любите?

Бедная женщина не знает, что она может знать, она измучена беременностями, стиркой, огородом; глаза ее покраснели от бесконечной штопки по вечерам, при слабом свете, руки огрубели, спина сгорбилась, голова забита мелкими, мелочными расчетами, без которых не проживешь. И в центре всего этого — голод (она, конечно, привыкла не к абсолютному голоду, но к маленьким, ежедневным нехваткам, еды, конечно, хватало), но это другой голод, и он становился мучительным, она ищет хотя бы малую толику теплоты, вот и все. Короткое, такое короткое воспоминание об очаровании юности: он казался ей очень красивым во время двух или трех сельских праздников, двух или трех объятий у околицы под открытым небом, двух или трех минут нежной тишины. А потом сразу же первый ребенок, второй, третий; тишина и тоска, которая охватывала ее в редкие минуты отдыха.

Ей было двадцать пять лет. Она заламывала руки, она говорила:

— Мне было столько лет, сколько вам сейчас, когда я с ним познакомилась.

— Но вы его любили, любили?

— Не знаю…

О, эти женщины! Вот я бы знала, думала Анна. Разве я не знаю, что могла бы любить Мари де ля Круа?

— Я ничего не смогу сделать, если вы не вспомните.

И женщина вспоминает. Слова, несколько раз произнесенные шепотом, ночью, потому что дети спят, потому что свекровь рядом, иногда всего два слова: «Моя красавица!»

— А один раз он сказал: «Какое счастье…»

Раздирающее душу воспоминание. И благодаря Анне женщина поняла, что жестокий голод, которого она стесняется, — всего лишь маска стыдливости. Мегера, которая требует уплаты долга, жадная, безжалостная, — всего-навсего молодая девушка, некрасивая и робкая; благодаря Анне она понимает: то, о чем она сожалеет, всего-навсего вздох, голова мужчины на ее плече, нужда, эгоистическая и доверчивая, которую он испытывал к ней… Анна видит, как смягчается лицо просительницы, — первое чудо…

— Я помогу вам, — говорит она. — Но вам придется прийти еще раз. И говорить только со мной. Главное — говорить только со мной.

Женщина обещает, глаза ее горят. Она знала, что от нее потребуются странные вещи. Все, кто попадал в этот дом, рассказывали о множестве странных вещей… Анна торопливо описывает колдовство: обойти ночью могилы, или произнести «Ave» наоборот, или посыпать кровать пеплом — какая разница? Она хочет знать, в ней ли самой колдовство или в зельях, которые готовит Кристиана. Или никакого колдовства не существует — кто знает? А если они брошены одни на эту землю, бедные, нагие люди, и у них есть только горькое вино, травы, заставляющие кружиться голову, и дрожь гимнастических движений?

— Делайте так восемь дней подряд, потом приходите. Но никому. Особенно им. Это все испортит.

— Что же, это они?..

— Кто знает?

Это не месть. Анна настолько восхищена новым опытом, что у нее нет никакого желания мстить. А, впрочем, они ничего и не узнают. Это просто маленькая хитрость. Интересно, получится ли? Я их ценю. Если дело в договоре, то я заключила его так же, как и они. Да еще этот Лоран предпочел безумную, стенающую Кристиану. Она вспоминает, как пришла в этот дом, гиацинты на окне, гранатовый корсаж на волнующей груди Кристианы, блики солнца на старой мебели, когда Кристиана предстала перед ней как богиня. Недоступная, недосягаемая, с сияющим лицом. Милостивая. Теперь, когда она ее видит за конторкой, улыбающуюся, никогда не выходящую из себя из-за того, что ее клиенты торгуются или никак не могут решиться, Анну чуть не отвращение охватывает. Лгунья, покажи им свое настоящее лицо, пусть они боятся тебя. Но Кристиана будто все позабыла. Прекрасная и добрая, говорят соседи. Они прощают ей даже связь с Лораном, о которой подозревают. Она осталась вдовой, такая молодая! Его боятся, его ненавидят, не осмеливаясь сказать об этом вслух, им восхищаются.

Она всегда будет считаться жертвой. Жертвой! Анна снова видит ее, почти лишившейся чувств, с закатившимися глазами, точно душа покинула тело… Это она ведьма, колдунья. Трусливая и лживая, нерешительная, и Лоран предпочитает ее. Дьявол, если дьявол существует, предпочитает ее, а Анна готова с закрытыми глазами идти до конца к неведомым берегам… И несмотря на то что Кристиана умирает от страха, Анна завидует ей, жестоко завидует. Это, наверное, хорошо — так бояться… Бледная женщина с узкими глазами тоже боится, когда снова приходит с наступлением ночной темноты.

— Ну?

— Да, мне кажется, мне показалось, что…

— Ничего еще не сделано. Нужно провести всю ночь на кладбище. Вы должны держать свечу пламенем вниз, и вы скажете…

— Нет, я никогда не осмелюсь, — простонала женщина. — Мертвецы меня заберут!

— Если вы бросите свечу хоть на мгновение, то конечно, — соглашается девочка. — Но если вы будете ее крепко держать, они ничего не смогут вам сделать. И вы скажете громко…

И вдруг она вспомнила монастырскую латынь. Воспоминания о латыни наполнили ее другими воспоминаниями, смутными страхами, дрожью; как это все было давно — она тогда училась писать… Женщина смотрит на нее с подобострастным ужасом. Игра, простая игра, полная недоверия. Слова молитв искажены, и вот их предлагают, как панацею, как лекарство дьявола. Но это всего лишь попевка, ничего не значащие слова, как дети распевают считалки. Oremus et vobiscum cantabus Deum nostrum. Всего лишь попевка. Даже лучше: она воспроизводит задом наперед коротенькую молитву, которой ее научила Мари. Неужели женщина сейчас засмеется или рассердится: «Маленькая соплячка!»? Ничего подобного.

— В котором часу нужно это говорить?

— Как только пробьет полночь.

Ну конечно же в полночь, в час шабаша, в полночь, в час дьявола, когда встают мертвецы, звенят цепи, этой женщине полночь покажется вполне подходящей. А Анне подходит этот час? Ведь она дурачит женщину? Коротенькая молитва Мари де ля Круа, использованная для детской игры, чтобы посмеяться над посетительницей, — что это: шутка или святотатство? Молитва краткая, но такая мощная, что уносила Мари в неведомые дали, — прекрасную птицу, неподвижную, точно чучело… Увидим. Обязательно увидим: надо испытать эту короткую молитву. Анна держит ее в руках, как трепещущую голубку. Вот эта молитва и должна показать, кто она: бумажная птичка, летящая на крыльях ветра, или…

— Теперь повторяйте за мной.

Женщина повторяет. Но она произносит слова, будто кирпичи ворочает. Побелевшее лицо лунатички в сумерках сада. Она всему верит, на все готова ради того, чтобы услышать два слова, произнесенных шепотом, ночью, в постели за занавеской. И потом: