Пламенем испепеленные сердца

А ты все равно осталась царицей цариц, бабушка! — с гордостью вставил Датуна.

— Воистину так, — степенно заключил Георгий, потирая руками колени.

Кетеван поднялась с тахты, подошла к узкому окну и легким взглядом окинула княжеские поселения, где в своих хоромах жила самая богатая и влиятельная знать Кахети. Потом задумчивый взгляд ее скользнул дальше, к горам Кавкасиони, над которыми миражно серебрился лунный свет. Да, она осталась царицей цариц, вдовствующей государыней… Теймураз был еще совсем дитя, когда лишился отца, был еще незрелый отрок, когда взошел на престол, а Кетеван заменяла ему и мать, и отца. Так это было, сама она правила тогда страной, сама отличала друзей от врагов, все было взвалено на ее плечи — и семья, и осиротевший сын, и сильно расшатавшийся престол, и пришедшее в упадок Кахети… Завтра чуть свет она покинет Греми и поедет в Исфаган с внуком, наследником престола… Сына ее когда-то пощадил молодой Аббас… Пощадит ли внуков на этот раз или сведет наконец счеты с ней, виновницей гибели Константина, посадившей на престол Теймураза? А может, именно этого дня дожидается кровопийца, нехристь-людоед…

— Бабушка! — вдруг послышался ей голос Датуны, стоявшего рядом; ей же показалось, будто голос этот донесся откуда-то издалека. — Разве Аббас забыл, как ты С Константином расправилась? Может, отец допускает роковую ошибку, посылая еще и второго сына вместе с тобой?

Царица вздрогнула: едва оперившийся малыш вслух произнес тревожившие ее мысли, еще раз проявив истинный дар провидца. Она умолкла в растерянности, потрясенная проницательностью ребенка, ибо с сомнением сказанная мудрость не имеет себе равных по достоинству и прозорливости. Разве ее саму не терзают те же опасения, разве сама она не чувствует, не знает, что шах Аббас не забывает ничего и не прощает никому! Знает, твердо знает, но она поняла и сына своего, и отчизну незабвенную! Поняла, что без жертвы нет спасения родины! Потому-то царица заговорила медленно, осторожно:

— Твои опасения небеспочвенны, Датуна. Но я не стала возражать твоему отцу, когда кроме Александра он и Левана велел отправить в Исфаган. Да, этими действиями отец твой хочет убедить шаха в своей преданности, потому и предпринимает тяжелейшие для самого себя, в первую голову, усилия…

— Шах все равно никогда нам не поверит.

— Может, и так… Но и другого выхода у нас нет, — само собой, бессознательно, с душевным трепетом вырвалось не у царицы, а у бабушки Кетеван, и она нежно прижала к груди голову внука как бесценную святыню…

Она прижала к груди голову внука, и по лицу ее скатилась единственная слеза, первая за все эти годы, первая с тех самых пор, как ее привезли в Греми и посадили на престол, четырнадцатилетнюю девочку, немногим старше Датуны.

Направляясь в Картли, Теймураз по дороге заехал в город-крепость Сигнахи, где он отдал распоряжение управителю крепости, цихистави ·, запастись провиантом, дать приют беженцам из разоренной Армении. Ему же приказал восстановить крепостные стены и башни, наметил места для известковых печей и велел кизикийскому моурави Зурабашвили держать наготове триста ослов с бочонками для доставки строительной воды из реки Анагисцкали, заодно поинтересовался, как обстоят дела в крепости с питьевой водой.

— Пока ты, государь, был в Имерети, кизилбаши разворотили головное сооружение водопровода, — доложил бодбийский епископ, являвшийся одновременно и правителем кизикийской окраины.

— Поврежденное головное сооружение нужно починить до наступления холодов! — коротко отрезал царь и тут же отправился в Бодбийский монастырь святой Нино, где соизволил отстоять молебен во здравие матери и царевичей.

Теймураз благоговейно почитал Бодбийский монастырь, в котором его, шестнадцатилетнего юношу, венчали на престол тяжелой дедовской короной, которая, к великому горю его, сильно пострадала от насилий, чинимых пришельцами. Еще за то он любил Бодбийский монастырь, что, по словам матери, издавна был он гнездом христианства Восточной Грузии и что именно здесь была похоронена просветительница Грузии Нино, покровительница и оплот веры, несгибаемой воли и надежды потомков.

Пять дней Теймураз провел в Сигнахи, на шестой день выехал в Тбилиси, куда предусмотрительно отправил гонцов оповестить эмира о своем прибытии, дабы тот, заранее предупрежденный, не чинил препятствий его въезду в город. Теймураз специально поручил нарочным распространять слухи, что он прибыл в Картли согласно желанию и воле шаха Аббаса.

Пять дней задержался царь в Сигнахи скорее для того, чтобы картлийские тавады успели подготовиться к его приезду. Заодно он заботливым глазом обошел богатейший край Кизики, внимательно осмотрел плодородные берега Алазани, не забыл и Саингило, расспросил, как идет пахота с севом, распорядился усилить охрану края от набегов горских разбойников, никого не оставил без дела. И вниманием никого не обошел.

Как только скороходы тайно доложили, что все дороги и подступы к Тбилиси открыты и свободны, он снова послал гонца сообщить, чтоб завтра вечером встречали его в Самгори, сам же на следующее утро наспех собрался и к рассвету с довольно многочисленной своей дружиной быстрой рысью отправился в путь.

У Самгори встретили его картлийские дидебулы низко кланялись, с подчеркнутой и неподдельной почтительностью целовали подол его платья. Явились все, кроме арагвского Эристави Зураба и Георгия Саакадзе. Царь и ожидал этого, но досады не выказал, — вскользь спросил Иотама Амилахори о причине их отсутствия. Ответ был явно беззлобным, даже некоторой доброжелательностью отдавал в отношении тех двух: мол, не понимают своего долга. Теймуразу понравился его ответ и то внимание, с которым Амилахори вместе с другими князьями оглядывал царское войско — пристально, пристрастно.

— С таким войском, государь, — во всеуслышание заявил Амилахори, много великих дел можем свершить под твоим началом.

— В Кахети наберется воинов еще в два раза больше, — не замедлил вставить ободряющее слово Джандиери и преданно взглянул на задумавшегося царя, не обратившего внимания на словесный обмен двух вельмож, ибо его мысли в ту минуту обратились к матери и сыновьям. Затем царь беспокойно подумал о Георгии Саакадзе и о своем зяте Зурабе Эристави, не явившихся к нему на поклон, и молча дал знак свите и войску следовать за ним.

К полуночи, подъезжая к городу, Теймураз велел войску стать лагерем на Исанском поле, а сам в сопровождении немногочисленной свиты отправился в баню.

Облаченный в одни только просторные шаровары, перс-терщик, которого с трудом пропустили к царю бдительные телохранители-ингилойцы, все как один преданные Давиду Джандиери, спокойно вошел в баню, низко поклонился и по-персидски приветствовал царя, блаженно растянувшегося в наполненной живительной серной водой мраморной ванне. Теймураз слегка кивнул почти до земли согнувшемуся в поклоне персу. Терщик, тщательно вымыл мраморную лавку и попросил царя лечь на живот. Ловко вскочив на спину Теймуразу, он начал растирать тело и выламывать в суставах руки к ноги. Сначала до хруста заломил руки, потом, сидя на корточках, ухватился за колени и заскользил от поясницы к плечам, опираясь на голые пятки. Затем повернулся, правой ступней медленно скользнул от затылка вдоль позвоночника, после чего обеими ногами вскочил царю на плечи и тяжело спустился до бедер. Кончиками больших пальцев прошелся от лодыжек до таза, теребил, массировал, поколачивал, растирал каждый мускул, чуть ли не выворачивая его своими гибкими и сильными пальцами. Теймураз блаженствовал в приятном забвении, прикрыв глаза и почти засыпая.

— Как зовут тебя? — спросил разморенный и ублаженный Теймураз, когда перс принялся обрабатывать его с помощью шерстяной рукавицы — киса.

— Гасан… У тебя есть лицо хорош и тело крепкий. Крепкий и очень красивый, поэтому Гасан постарается сделать все как надо. Ты шахиншах Теймураз, или Мураз по-нашему. Хорош, очень хорош, ты не очень молодой, но очень крепкий, очень хорош… Я деда твоего Александр купал, когда он приехал в Тифлис, и царя Луарсаб купал, светлая ему память. Он каждый раз мне десять монет серебром подарил… И Георгий Саакадзе тоже купал, и Амилахори — всех… всех я купал…