Рекрут Великой армии

Мы прошли мимо бивуачных огней, вокруг которых спали десятки людей, и вошли в сарай. Здесь тоже спали солдаты. Только один старик, худой и загорелый, сидел, скрестив ноги, и чинил свой башмак. Офицер вернул подорожную мне первому и сказал:

— Вы присоединитесь к батальону завтра, он находится в восьми верстах отсюда, около Торгау.

Старый солдат указал мне рукой, что около него есть свободное место, и я сел рядом. Я открыл ранец и надел новые чулки и башмаки, полученные мною в Лейпциге.

Старик спросил меня:

— Ты идешь к своему полку?

— Да, к шестому стрелковому, в Торгау.

— Откуда?

— Из лейпцигского госпиталя.

— Это и видно. Ты разжирел, как монах. Там тебя кормили курицей, а мы тут лопали мясо бешеной коровы.

Он был прав. Я поглядел кругом и увидел, что у бедных солдат осталась одна кожа да кости. Вся эта молодежь стала желтой, морщинистой, обветрившейся, словно ветераны.

На следующий день я с Пуатвеном и тремя солдатами снова двинулся в путь. Дорога шла вдоль реки Эльбы. Было сыро. Ветер гнал волны по реке, и пена долетала до самой дороги.

Мы шагали так около часа. Вдруг Пуатвен остановился и сказал:

— Тихо, слушайте!

Он стоял, подняв нос кверху, как охотничья собака, почуявшая дичь. Ветер свистел в деревьях, волны шумели, мы больше ничего не слышали. Но у старика был слух получше нашего:

— Палят, — сказал он и указал вправо. — Враг, очевидно, там. Как бы нам не влететь в самое пекло. Войдем в лес и осторожно пойдем там.

Мы согласились, что Пуатвен прав, и пошли лесом. Мы двигались тихо и через каждую сотню шагов останавливались и прислушивались. Выстрелы слышались все ближе.

— Это пехота стреляет по кавалерии, а та не отвечает, — пояснил нам Пуатвен.

И действительно, скоро мы увидели в лесу батальон французской инфантерии, а вдали — группы казаков, скакавших по равнине от одной деревни к другой. Казаки были уже вне досягаемости выстрелов.

— Вот вы и пришли, молодой человек — сказал мне Пуатвен.

Он ухитрился различить номер полка на очень большом расстоянии.

Мы подошли к двум палаткам, около которых стояли несколько лошадей и щипали тощую траву. Я увидел офицера Лорена. Это был высокий, худой и угрюмый человек. Он глянул на нас, нахмурил брови и, повертев мой дорожный лист, сказал только:

— Идите к своей роте.

Я пошел отыскивать своих. Это было трудно сделать. После Лютцена состав рот, полков и дивизий перемешался. Я никого не мог найти, и на меня все глядели как-то пренебрежительно.

Мне было совестно спросить о своей роте. Вдруг какой-то сухопарый ветеран, с длинным крючковатым носом и широкими плечами, поднял голову, поглядел на меня и спокойным голосом произнес:

— Ба, это ты, Жозеф! А я думал, что тебя давно похоронили.

Тут только я узнал моего славного Зебеде. Он, видимо, был растроган. Пожав мне руку, он крикнул:

— Клипфель… здесь Жозеф!

Другой солдат, сидевший у соседнего стола, обернулся и сказал:

— Это ты, Жозеф! Так ты не умер?!

Только эти приветствия я и услышал. Несчастия сделали этих людей эгоистами и заставили заботиться лишь о своей собственной шкуре. По существу Зебеде все-таки оставался славным парнем. Он пригласил меня сесть к котлу и протянул мне свою ложку. Я отказался, так как накануне купил себе у маркитанта дюжину сосисок, краюху хлеба и бутылку водки. Я угостил сосисками Зебеде, и это его очень тронуло. Я хотел угостить и других, но Зебеде положил мне руку на плечо и сказал:

— То, что приятно есть, приятно и сохранить.

Мы отошли с Зебеде в сторону и начали есть, запивая водкой. Клипфель, почуяв запах спиртного, крикнул мне:

— Эй, Жозеф, подсаживайся к нашему котлу. Товарищи всегда остаются товарищами! Чего там!

— На мой взгляд, сосиски — самые лучшие товарищи, — заметил Зебеде.

Потом он сам уложил мой ранец и добавил:

— Вот уже целый месяц, как я не подкреплялся так здорово!

Через полчаса после этого протрубили сбор. Пехота выстроилась. Офицеры вскочили на лошадей, и мы двинулись.

Глава ХХVI. «Вся Европа против нас»

Мы шли рядом с Зебеде, и он рассказывал мне, что произошло после битвы при Лютцене. Сперва — две больших победы при Баутцене и Вурцене, форсированные марши в погоню за отступавшим неприятелем, потом — перемирие и приход ветеранов из Испании, этих ужасных людей, которые грабили крестьян и учили тому же молодежь.

К несчастью, к концу перемирия все жители стали против нас. Они ломали мосты, сообщали врагу о всех наших передвижениях и при любой нашей неудаче старались еще более ухудшить положение дел. Вдобавок начались ливни. В день битвы при Дрездене был такой дождь, что поля треуголки императора обвисли ему на плечи.

Когда одерживаешь победу, то даже и при дожде тебе тепло и весело. Но скверно, если ты разбит, удираешь по грязи и тебя преследуют по пятам гусары, драгуны и тому подобный народ.

Зебеде описал, как после одной битвы дивизия брела через поля как попало, потому что все генералы, маршалы и офицеры, боясь плена, ускакали вперед, как можно дальше.

Зебеде рассказал, что даже маршал Ней и Удино были разбиты неприятелем. При отступлениях молодые солдаты сотнями умирали от болезней и истощения. Только ветераны из Испании и старые германские солдаты, закаленные в боях, могли выдерживать тяготы переходов.

— Все теперь против нас, — говорил Зебеде. — Население, беспрерывные дожди и даже наши собственные генералы. Одни зовутся герцогами и князьями и предпочитают сидеть в мягких креслах, чем шлепать по грязи; другие спешат поскорее получить звание маршала. А мы, несчастные, можем дождаться только того, что нас искалечат в конце концов. Мы — дети крестьян и рабочих, которые боролись, чтобы уничтожить знать, теперь снова погибнем ради того, чтобы появилась знать нового сорта!

Я увидел тогда, что даже самые загнанные и несчастные люди, в конце концов, начинают понимать свое печальное положение и его причины.

Мы находились теперь между тремя армиями, которые собирались раздавить нас. Северной армией командовал Бернадот, силезской — Блюхер, а богемской — Шварценберг.

То говорили, что мы перейдем Эльбу и нападем на пруссаков и шведов; то, что мы со стороны гор нападем на австрийцев. Мы проводили время в маршах и контрмаршах. Солдаты, утомленные переходами и вечным ожиданием, ворчали:

— Это уже слишком! Надо кончать так или этак! Дольше ждать нельзя!

По вечерам приходилось быть настороже, потому что некий Тильман [12]¹ возбуждал против нас крестьян и, как тень, следовал за нами по пятам со своими партизанами. Их было достаточное количество.

В это же время нам объявили войну баварцы, баденцы и вюртембергцы. Вся Европа была против нас.

Скоро вражеская армия стала собираться в одно место, как для большой битвы. Это утешало нас. Вместо казаков Платова [13] и партизан Тильмана мы увидели теперь гусар, егерей и драгун. Дождь лил, как из ведра. Некоторые, выбившись из сил, садились в грязь около дерева, покоряясь своей жалкой участи.

Когда на мгновенье дождь прекращался и среди туч блестели лучи осеннего солнца, мы могли видеть неприятельскую армию, как на ладони. К ней не подошли еще только русские и австрийцы.

Четырнадцатого октября наш батальон был послан на рекогносцировку к Аахену. Там оказался неприятель. Он встретил нас пушечными выстрелами. Всю ночь мы провели под дождем, не решаясь разводить костров. На утро мы форсированным шагом ушли оттуда. Все почему-то повторяли:

— Битва близка!

Сержант Пинто утверждал, что в воздухе чувствуется приближение императора. Мы двигались по направлению к Лейпцигу, и я думал: «Хорошо бы благополучно выбраться из битвы, чтобы снова свидеться с Катрин».

В следующую ночь погода была лучше. В небе поблескивали звезды. Мы продолжали маршировать. Наутро, часов около десяти, нам скомандовали: