Перелет

Ну и день! Ничего подобного до сих пор не бывало. Что предпринимать? Вероятно, прежде всего следует ответить на письмо… Я пишу ответ, в котором благодарю за приветствия и сообщаю: меморандум, принесенный офицерами, мы передадим компетентным лицам, надеясь, что там его проанализируют и сообщат нам о предпринятых шагах. Мы тоже (а что нам остается?) шлем приветствие советскому генералу, солдаты которого противостоят нам на данном участке фронта…

Ну-с, все пока идет нормально. Однако рядом с нами с глазами авгуров немецкие офицеры! Они еще могут поверить, что русские освободили и отправили обратно через линию фронта группу венгерских солдат (скажем, с пропагандистскими целями), а узнав, что вернулось несколько офицеров, сразу заподозрят неладное. Когда выпускают офицера, всем ясно, что он имеет какие-то полномочия.

Но выхода у нас не было, и одного из трех офицеров мы отправили к русским с нашим ответным посланием, остальных же с меморандумом прямо к регенту. Офицеры эти к нам больше не вернулись, и немцы на этот раз ничего не заподозрили. Может показаться странным, что одного из офицеров мы снова отправили в плен, однако жест русских мы не могли оставить без ответа…

Этот эпизод заставил меня серьезно призадуматься над происходящим. Я ждал, что из Будапешта придет документ или приказ. Однако столица молчала, никаких бумаг мы так и не получали…

Наступил октябрь.

В первых числах октября 1944 года Бела Миклош Дальноки сообщил мне о намерении побывать в своих поместьях, которые находились в междуречье Дуная и Тисы. Прекрасно.

Теперь войди в мое положение: я знаю, что нахожусь на фронте в должности начальника штаба армии, чтобы в подходящий момент начать с русскими переговоры. Но пока ни от моего командарма, ни из Будапешта не получаю никакой информации, никаких приказов на этот счет.

Чувствую: за кулисами должны происходить какие-то события, причем дела нешуточные. Звоню в Будапешт. Прошу к аппарату полковника генерального штаба Кути, который возглавлял разведуправление генштаба (после ареста немцами Дюлы Кадара). Кути обязан знать все. Сообщаю ему о прибытии к нам советских офицеров, которые говорят о перемирии. И что командарма нет на месте, а я — в затруднительном положении. Что не имею никакой информации, действительно ли в скором времени будет заключено перемирие?

Кути отвечает, что он тоже не располагает такой информацией.

Я ничего не понимаю.

Только спустя несколько месяцев, встретившись с Кути в Будапеште, я узнал от него, он просто не осмелился рассказать мне о делегации Фараго, которая уже выехала в Москву и вела там переговоры. Он боялся, что немцы подслушивали наш телефонный разговор. Я тогда про себя подумал: для такого случая могли бы завести специальный почтовый самолет… Я позвонил по телефону подполковнику генерального штаба Дюле Вёрешу, который унаследовал от меня должность начальника штаба корпуса, и сказал ему: «Послушай, я ничего не знаю о готовящемся перемирии. Во всяком случае, любезно примите русских и отправьте обратно через линию фронта, пока ничего другого мы предпринять не можем».

Он выполнил мой приказ.

На следующий день вернулся командарм. Рассказал, что не только объехал поместья, но и побывал у регента. Но ничего не сообщил о каких-либо новых указаниях. Заметил только: Хорти сообщил ему о намерении в ближайшее время посетить Хуст (где находился штаб нашей армии), и поэтому мы обязаны надлежащим образом позаботиться о безопасности пути следования для «Турана».

Поскольку Бела Миклош вернулся очень усталым, он попросил меня в порядке исключения доложить ему обо всем случившемся в его отсутствие не в кабинете, а на квартире. Там он представил мне человека, который должен был втайне от немцев перейти линию фронта. (Только спустя много дней, уже на той стороне, в Лиско, в штабе 4-го Украинского фронта, я узнал, что этот человек — майор Иожеф Немеш — по поручению регента вез в Москву письменные полномочия для делегации, которая уже вела переговоры по перемирию, дающие ей право подписать временное соглашение.)

На следующий день к нам пришла телеграмма от Яноша Вёрёша, начальника генерального штаба. Наконец хоть что-то! В телеграмме говорилось: «14 октября в Сатмарнемете [33] Янош Вёрёш будет проводить совещание с командующим 1-й венгерской армией Белой Миклошем, командующим 2-й венгерской армией Лайошем Верешем, а также начальниками штабов этих подразделений». «Значит, дела идут, — подумал я про себя. — Там мы обо всем наконец узнаем».

В эти дни Бела Миклош чувствовал себя скверно, у него был острый приступ сахарной болезни. Однако приказ начальника генерального штаба следовало выполнить. В половине четвертого мы уже сидели в автомобилях, когда один капитан из нашего штаба направился к нам, размахивая телеграммой, давая понять, чтобы мы не уезжали. В телеграмме говорилось о том, что совещание переносится. Это произошло во второй половине дня 14 октября 1944 года.

Бела Миклош молча вылез из автомобиля и отправился домой. Он сказал, что очень ослаб, и больше в кабинете в тот день не появился. И опять, только значительно позднее, мы узнали: на сорвавшемся совещании Янош Вёрёш собирался проинформировать нас, что мы должны были делать после обращения регента к венгерскому народу… Причем из дневника Яноша Вёрёша мы узнаем: о переговорах Хорти сначала рассказал своим доверенным, близким к нему генералам — командующим армиями, а уже потом начальнику генерального штаба.

Скажу тебе честно, и по сей день я не понимаю Белу Миклоша. Он скрыл от меня то, что услышал от регента. Утаил сведения от начальника штаба вверенной ему армии, который по уставу в равной степени нес с ним ответственность за судьбу армии. Бела Миклош не сообщил мне, что Хорти решил просить перемирия у русских. И телеграмма, в которой будет сказано, что вступает в действие приказ за номером таким-то от 1920 года, будет означать наш немедленный разрыв с немцами и установление контакта с русскими.

Об этом распоряжении регента Бела Миклош так мне никогда и не сказал, он держал это в тайне до самой смерти.

Когда спустя много лет сотрудники Военно-исторического архива обратились ко мне с просьбой описать события тех дней, я ответственность за то, что мы (Бела Миклош, я, начальник штаба 1-й армии) в должной мере не были проинформированы о ходе событий, возложил на Хорти. Машинописный текст своих воспоминаний я получил обратно из архива, чтобы в определенном месте (на каждой странице) подписать их. Я как раз был занят этим делом, когда ко мне в гости пришел Имре Погань, который в 1944 году был заместителем начальника военной канцелярии регента. Он до самого конца (до ареста) был вместе с Хорти. Я попросил его познакомиться с моими показаниями (верность которых я готов подтвердить не только своей подписью, но и под присягой). Он читает и с удивлением спрашивает: «Что это ты тут такое написал?» И рассказывает мне, что присутствовал в приемной регента при разговоре министра обороны с Белой Миклошем, во время которого Ватаи спросил у генерала: «Бела, ты получил указания? Помнишь пароль?»

На что Миклош ответил: «Да. Но чтобы не забыть, я на всякий случай запишу его в блокнот…»

И записал.

Я тут же спросил: «Послушай, Имре, а как выглядела его записная книжка?»

На мой вопрос Имре Погань в точности описал записную книжку моего командующего армией. Я прекрасно помню ее. Я ведь много раз ее видел. Только тогда до меня дошло: Бела Миклош в свое время получил полную информацию и точные указания… Но и по сей день я не могу понять, почему он не поставил в известность меня, начальника штаба его армии. То ли он до конца не доверял мне, то ли думал, что у него еще будет подходящий момент для этого. Не знаю… Вряд ли речь могла идти о недоверии, ведь в любой момент он мог попросить у регента заменить меня, а при переходе на сторону бывшего противника начальник штаба играет очень важную роль, ведь он готовит все приказы и т. д… Командарм обычно только подписывает их.