Дело султана Джема

– Я не подниму руки на халифа. Даю в том мое султанское слово.

Джем был не первым властителем, с кем сводила меня судьба. Должен заявить: лишь с ним у меня была уверенность, что я слышу правду, а не очередную ложь. Джем не подкреплял свои обещания никакими залогами, потому что в те минуты ничем не обладал; не приносил клятв, но почему-то верилось, что за его словами не кроется обмана.

В ту нашу беседу мы не приняли особых решений. Мне не хотелось связывать себя, пока не выявится, есть ли у Джема надежда на успех. По слухам, в пограничных с нашими землях Баязида было неспокойно, и он не решался отвести оттуда свои отборные войска. Конью же держали едва ли не под осадой, хотя она и не оказала Баязиду сопротивления. Но должно быть, уже одно то, что Касим-бег беспрепятственно проник в крепость и вывез из нее семью Джема, показалось его брату достаточно предосудительным.

Чтобы облегчить Джему муки нетерпения, я предложил ему посетить святые места – Мекку и Медину. Все равно о борьбе за Караманию нельзя было говорить до тех пор, пока Баязид не отведет своего войска – у Джема было едва три-четыре тысячи человек, а мое дружеское расположение не простиралось так далеко, чтобы предоставить ему своих воинов.

Джем с радостью отнесся к моему предложению – он явно томился в Каире. Но в Мекку он отправился лишь поздней осенью 1481 года, потому что рана его осложнилась и потребовала длительного лечения. В святых местах он оставался целых четыре месяца.

События тем временем развивались в Анатолии произошло множество перемен. В Каир прибывали гонец за гонцом. Прежде всего я узнал о том, что Касим-бег не сколько раз переходил границу Вернулся он полный надежд, говорил, что дела повернули решительно в пользу Джема. Многие правители анатолийских санджаков – под их началом находилась сипахская конница – открыто заявили о том, что не признают Баязида и видят в его брате своего спасителя. Самым могущественным из них, несомненно, был Махмуд-бег, правитель Анкары.

Джем вернулся в мою столицу зимой и тут же занялся приготовлениями к походу. Теперь, когда вокруг него кишели приближенные из числа анатолийских бегов, убеждавших его в том, что он не одинок и не изгнанник, Джем заметно переменился. Я стал подумывать, не легкомысленно ли я поступил, дав возможность явно более способному и более любимому из сыновей Мехмеда в спокойствии ожидать своего счастливого жребия. Как ни говорите, он был сыном Мехмеда Завоевателя.

Если что и запечатлелось в моей памяти от тех времен, так это день прощания с султаном Джемом. Я не предполагал тогда, что мы расстаемся навек.

Войска Джема должны были выступить на рассвете. Их было всего несколько тысяч, но Джем пожелал показать их во всем блеске. Они следовали за своим повелителем, разнокожие, разноликие, рвущиеся в бой.

Не умею я описывать, как какие-нибудь ваши поэты, а жаль – жаль, что я не опишу вам султана Джема, каким был он в то утро, когда подскакал ко мне, чтобы проститься. Я почувствовал, что мысленно он уже где-то далеко, там, где сражения должны решить его участь.

Не забуду и последних его слов. Он произнес их громко, с истинным величием:

– Добро, которое нашел я под кровом моего высочайшего брата, золотыми буквами запечатлелось в моей памяти. Да укрепит аллах наши десницы и да подарит нам победу! Тогда халиф и султан Каитбай увидит, что такое султанская благодарность.

Вслед за тем Джем, не слезая с седла, поцеловал меня в плечо. А я, в нарушение всех обычаев, обнял его – ведь он мог бы быть моим сыном.

В эту минуту я услышал за спиной шум, возгласы, чей-то женский голос. Мы оба обернулись.

Сквозь стражу проталкивалась женщина. Ни лица ее, ни возраста различить было нельзя. По одежде я понял, что она не из простолюдья. На руках у нее был ребенок одного-двух лет.

Я вопросительно посмотрел на Джема, женщина явно проталкивалась к нему.

Черты высочайшего моего друга напряглись. Он следил взглядом за незнакомкой, и вдруг мне почудилось, что он собирается соскочить с коня. Однако он не сделал этого – спохватился, что войско смотрит на него.

Женщина приблизилась к нам. Молча подняла ребенка и посадила к Джему в седло. Чадра при этом соскользнула с нее, открыв лицо.

Тогда я впервые увидел вторую жену Завоевателя, сербку, мать Джема. Меня поразило сходство матери и сына – то же светлое лицо, светлые глаза. Много позже, когда мы с ней принуждены были вместе бороться за вызволение султана Джема, я убедился в том, что они были схожи и сердцем. То была выдающаяся женщина, это сущая правда.

В тот час ее появление глубоко взволновало Джема. Его глаза были прикованы к ней, а руки, не выпуская поводьев, обнимали сына.

Наши женщины – иные, вам поэтому не понять, сколь странным показалось нам то, что последовало затем. Женщина с открытым лицом обвила руками ногу Джема (выше она дотянуться не могла) и всем телом прильнула к ней. Так порывисто, точно вознамерилась не отпускать его. Глаза ее были закрыты, губы сжаты, всем своим существом она впивала в себя близость сына. Истинная правоверная никогда бы не решилась на подобное, никогда не выказала бы перед тысячью глаз свою материнскую боль. Но мы почему-то не увидели в том неприличия. Все, что делали двое этих людей – я понял это спустя много лет, – носило на себе печать какой-то беспредельной чистоты. Джем с большой нежностью отстранил мать и ненадолго задержал руку на ее волосах, пока они молча смотрели друг на друга. Потом женщина что-то сказала ему на своем неведомом языке, и Джем высоко поднял малыша, показывая его войску.

Воины закричали, выражая свою верность предводителю, клялись одержать победу. А я смотрел на мать, сына и внука – этих трех отпрысков чужой, нам непонятной крови. Смотрел, как они не прячут боли и надежды, не боятся выказать слабость.

Поверьте мне – я был султаном и халифом, – очень много узнаешь о людях, когда смотришь на них с высоты: беда султана Джема коренилась в том, что в нем было слишком много человеческого.

Далее я сумею быть вам полезен только теми вестями, что достигали Каира, – я не был свидетелем скитаний Джема по Анатолии. Мы узнали о том, что Махмуд-бег, правитель Анкары, действительно перешел на сторону Джема и его примеру последовали другие сипахские военачальники. Узнав об этом, Баязид двинулся к Айдосу, а тем временем Касим-бег, увлекая за собой караманов, соединился с Джемом и Махмудом, и они вместе подступили к Конье. А перед тем мой высочайший друг подписал с Касимом такой договор: поверженная держава караманских бегов будет воскрешена, и ее престол займет Касим.

Мне еще тогда подумалось, что Джем сулит то, чем пока не обладает; не понравилось мне также, что он оглашает подобные договоры – османы не простили бы ему раздела своей молодой империи. Иными словами, события в Анатолии развивались не в пользу Джема – еще ничего толком не зная, я уже был в этом убежден.

Вести о поражении пришли гораздо позже, летом, два месяца спустя. Прежде всего осада Коньи не удалась (это можно было предвидеть), потому что Баязид держал в крепости отборнейшее войско. Самый же тяжелый удар нанес Джему Гедик Ахмед, лучший полководец Мехмед-хана. Баязид почему-то пощадил его, продержав полгода в заточении; дьявол знает, о чем сторговались они за это время, но Гедик Ахмед вышел из темницы ярым приверженцем Баязида. Лично я догадывался о причине, толкнувшей старого вояку к Баязиду. Честолюбец, знаток своего дела, Гедик Ахмед, должно быть, счел, что при султане-воине, каким слыл Джем, он всегда будет на вторых ролях. Тогда как при Баязиде, никогда не проявлявшем склонности к военным делам, Ахмед-паша сохранял свое место первого османского военачальника.

Совсем просто, не правда ли? Напрасно полагаете бы, что наверху, меж султанами и визирями, расчеты сложнее, чем между владельцами двух соседних лавчонок.

Вступив в Анатолию, Ахмед-паша первым делом приказал полонить всю семью Махмуд-бега и отправить в Стамбул. Махмуд-бег, обезумев, пустился преследовать янычаров, отвозивших его жен, чад и домочадцев. Другими словами, сам полез в лапы Сулейман-паши, правителя Амасы, был разбит и бит, а голова его – послана Баязиду. Из-за совершенного им безрассудства Джем лишился надежнейшего полководца и лучшего своего войска.