Девятьсот семнадцатый

особняком группу в четыре человека. Среди тех загорелых, бритых, восточного типа мужчин, одетых в смесь

военного и штатского, стояла девушка лет девятнадцати. Лицо ее, с необыкновенно большими серыми глазами,

плотно сжатым маленьким ртом, сохраняло суровое, почти мужское выражение.

“Где-то видел я это лицо”, — подумал Гончаренко и вспомнил, — в Москве, в приходской церкви он

видел картину страшного суда, нарисованную старинным художником. У ангела, мечом загонявшего грешников

в ад, были именно такие глаза и точно такое же задумчиво-грозное выражение прекрасного лица.

Эти люди между собой вели приглушенный разговор.

“Как видно, говорят о нас, и всем-то мы стали вдруг интересны”, — подумал Гончаренко и еще раз

посмотрел в лицо девушки. Она поймала его взгляд и, не смутясь, выдержала. Затем, повернувшись к своим

соседям, стала что-то нашептывать всем трем поочередно. Потом все они вместе быстро подошли к Гончаренко.

Солдат опешил.

Один из подошедших, мужчина с прицеливающимися глазами и упрямой складкой в углах рта, вынул из

кармана пачку папирос и предложил Гончаренко.

— Закуривайте, товарищ.

Гончаренко с благодарностью закурил и отвернулся, чувствуя, что сейчас снова начнутся надоевшие

разговоры о войне. Так прошло несколько минут. Но странные люди не уходили, продолжая с интересом

смотреть на него. Гончаренко почувствовал себя совсем неловко: “Чего они уставились на меня. Я ж не картина.

Очень любопытный народ. Ну что же, расскажу я им про войну”.

Но заговорила девушка, и звук ее низкого голоса сразу очаровал Гончаренко.

— Тяжелая рана у вас, товарищ? — спросила она, произнеся слова с небольшим восточным акцентом.

— Не особенно, так, в мякоть руки.

— Да. Могло быть хуже.

— Не беда, — философски заявил Гончаренко, глубоко затягиваясь дымом папиросы.

— Конечно, все пустяки по сравнению с вечностью, — иронически поддержал его второй мужчина, с

веселой физиономией и несколько красным носом. — Конечно, пустяки. Поправитесь. Только зря кровь

проливали. И зря опасностям себя подвергали.

— Как кровь зря? — вскричал Гончаренко.

— Очень просто. Ответь мне, за что вы боролись? Во имя чего ставили свою жизнь на карту? Ну, за что?

Гончаренко молча, с изумлением оглядел собеседников. Горячие глаза девушки точно сверлили его мозг.

— Как за что… За что… За родину, за… против врагов.

— За родину, — резко прозвенел голос девушки. — Что хорошего у вас на родине есть, что вы за нее

даже жизнь не жалели отдать?

— Как что… что за слова? — Гончаренко окончательно смутился и растерялся.

— Ну, хорошо, давайте разберем по порядку, — говорила девушка. — Вы верите в бога?

— Нет… то есть… не молюсь я.

— Ну вот, хорошо. У вас есть фабрики и заводы, которые нужно защищать?

— Нет, — ответил Гончаренко и не сумел сдержать улыбки. — Тоже нашли фабриканта.

— У вас есть своя торговля, свои поместья?

— Нет… пустые вопросы ваши.

— Ну, как сказать. Дальше. Враги разрушили вашу семью, убили ваших близких… так, что ли?

— Нет, у меня и семьи-то нет. А к чему все эти разговоры?

— Вы любите Россию?

— Да.

— А за что? За то, что там живут русские?

— Ну, хотя бы… Вот чудаки!

— Так ведь русский русскому рознь. Вы рабочий или крестьянин? — продолжал допрос уже

красноносый.

— Ну, рабочий… ну, слесарь.

— Так вот, как же вы можете любить русских капиталистов, фабрикантов, которые выжимают из вас и из

ваших братьев все соки; наживают за ваш счет барыши; строят вашими руками для себя дворцы? Или как

крестьянин может любить русского помещика, который обирает его, обрекает его и семью его на голод и

лишения?

— Так по-вашему выходит, что мы зря воевали? — обиженно спросил Гончаренко.

— Ну да, зря, конечно, зря, — ответил человек с упрямыми складками у губ. Богачам есть чего защищать,

поэтому им война выгодна. Они к тому же и барыши на войне получают. А народ, рабочие и крестьяне,

одураченные брехней поповской и других прислужников царя да капитала о вере, об отечестве, о царе, которого

надо защищать, о любви к своему народу, по глупости шли на братоубийственную войну.

— Да как ты смеешь! — почти со слезами обиды в глазах крикнул совершенно ошеломленный и

униженный Гончаренко. — Ты вот тут в тылу окопался… трусишь на фронт итти. И вот такие гнусные слова

говоришь. Продался немцам. Бить вас за это мало.

И, стараясь привлечь на свою сторону участливых слушателей, совсем громко добавил:

— Шпионы, мало вас били.

Но тут же он встретился глазами со взглядом девушка и почувствовал себя отвратительно. Точно кто-то

властный, сильный вдруг сразу сорвал с него все одежды, и Гончаренко нагой предстал перед всеми.

— Эх, товарищ, товарищ, — сказала девушка. Голос ее при этом звенел, как натянутая струна. — Бить

здесь никого не надо. Никто из нас никому не продался. А разобраться вам во всех этих вопросах надо. Вы ведь

не только солдат, но и рабочий. Вам, как никому больше, нужно понять революцию. А вы этого не знаете.

Гончаренко промолчал.

— Пошли, товарищи… До свиданья. Еще увидимся.

Гончаренко снова промолчал.

А непонятные люди быстро скрылись в толпе, оставив озадаченного, сбитого с толку, недоумевающего

солдата.

— Что за люди… чудаки, — шептал Гончаренко, — удивительные люди.

Подошли санитар-студент и санитарка, оба миловидные, сияющие жизнью и радостью.

— Ваша фамилия, товарищ?

— Гончаренко.

Студент посмотрел в список и сказал:

— Вы назначены в центральный военный госпиталь.

Студент нежно взглянул на санитарку, на которой еще красовался поверх платья гимназический

передник, и добавил:

— Шурочка, отведите его к коляске.

Когда Гончаренко уселся в коляску, то неподалеку от себя увидел фыркающий бензином, готовый к

отъезду автомобиль. В автомобиле помещалось четверо. Среди них он заметил Чернышеву и Сергеева, в

погонах поручика и с забинтованной головой. Обрадованный Гончаренко уже хотел подойти к ним, но в это

время автомобиль рявкнул мотором, рванулся вперед и быстро скрылся из виду.

“Произвели-таки”, — подумал Гончаренко. И против воли добавил вслух: — ему теперь есть за что

воевать. Это верно…

*

У подъезда офицерского корпуса военного госпиталя Сергеев и Чернышева задержались на несколько

минут; они только что встретились на перроне вокзала. Обрадованный встречей Сергеев ни за что не хотел

отпускать ее от себя. Они молча стояли и держали друг друга за руки на виду у всех, не обращая внимания ни

на кого.

Чернышева глядела в сторону, а Сергеев с жадностью заглядывал в ее лицо.

— Ну, прощайте, господин Сергеев… Мой славный поручик, — наконец произнесла сестра. — Мне

нужно спешить на поезд. Могу отстать.

— Анастасия Гавриловна… родная. Я не хочу, чтобы вы уезжали. Останьтесь. Я вас люблю.

— Ах, Сергеев, Сергеев, — задушевно и просто ответила женщина. — Ну, разве так можно? И мне и вам

нужно лечиться. Вот вернемся в полк, тогда и поговорим обо всем.

— Ах, вы меня не любите, Вы не хотите даже понять меня. Вы даже не повидали меня в вагоне. А я так

люблю вас.

— Милый Сергеев. Так сразу любить нельзя. Вы мне нравитесь, вы симпатичный, хороший… А в вагон я

к вам не пришла навестить только потому, что не пускали.

— Вы, наверное, любите кого-нибудь… Конечно.

— Нет… или да… но дело не в этом. И мне становится грустно. Прощайте, Сергеев.

— Нет, до свиданья. Я должен буду вас видеть обязательно. Я хочу вам доказать свою любовь.

Руки их сплелись крепко в рукопожатии. Наконец Чернышева высвободила руки и сделала шаг в сторону.

— Анастасия Гавриловна, — робко, почти по-детски сказал Сергеев, следуя за ней. — Я хочу поцеловать