Реставрация

— София, — зовет ее Селия охрипшим голосом, — иди сюда!

София переводит взгляд с Пирса на меня; видно, что наш вид вызывает у нее омерзение, и она быстро поднимается по лестнице к хозяйке, простирающей к ней руки.

Рядом со мной неведомо откуда вырастает. Уилл Гейтс.

— Уилл, — поспешно говорю я, — пожалуйста, проводи мою жену и ее служанку в Золотую Комнату.

— В Золотую Комнату, сэр? — шепотом переспрашивает Уилл. — Может, в другую?

— Нет, — грубо обрываю я слугу.

Уилл озадаченно смотрит на меня, но, тем не менее, как вышколенный слуга — а он такой и есть, — идет к лестнице, поднимается по ней, проходит мимо женщин и дальше идет уже с ними, проявляя свою обычную сдержанную любезность. Следом лакеи несут тяжелые сундуки и коробки.

В тот день я больше не видел Селию.

После ужина, к которому вышли только мы с Пирсом, я спросил у повара: заказывали мои гости какую-нибудь еду? Только бульон и сливовый пирог, был ответ.

— Съели? — спросил я.

— Или они, — ответил пучеглазый повар Кэттлбери, — или их собака.

— Собака?

— Ну да, сэр.

— Какая еще собака, Кэттлбери?

— Мистер Гейтс сказал, что с ними собака, маленький спаниель, вроде того, что был у вас, сэр Роберт.

Как хитер король, с грустью подумал я, выходя, из кухни. В предчувствии расставания он дарит этот очаровательный живой подарок любившим его людям, дарит, чтобы быть уверенным в том, что любовь к нему не угаснет (как будто он в этом сомневается!) — на тот случай, если в них возникнет нужда. Бедняжка Селия!

К тому времени, когда я вернулся в кабинет, где оставил Пирса за чтением латинского текста из времен учебы в Падуе, я уже решил, что стоит в этой ситуации проявить понимание и участие (если Селия позволит), такое отношение, возможно, поможет и мне выйти из депрессии. Ведь сомнений нет: король с ней расстался. Она сыграла свою роль, как прежде сыграл свою я, и теперь король в нас больше не нуждается. Я как будто видел, как за обедом он изящным движением обнимает белые плечи леди Каслмейн, маленькие усики, которые он так безукоризненно подравнивает, обольстительно поблескивают при свечах. Он склоняется к даме, покусывает изумрудную сережку. «Что ты знаешь о Норфолке, Барбара?» — шепчет он.

— Очень немного, — отвечает она. — Только то, что это место далеко от Лондона.

— Вот именно! — смеется король. Как раз то, что мне нужно. Туда я envoie [33]тех, кто мне наскучил.

— Думаю, я знаю, что произошло, — сказал я Пирсу, устраиваясь в кабинете. — Больше всего я боюсь, как бы Селия не решила, что теперь ее жизнь кончена. Не уверен, что она когда-нибудь утешится.

При этих словах Пирс даже не оторвался от книги (была у него такая скверная привычка, я не выносил ее еще в студенческие дни) и продолжал читать, словно меня не было в комнате. Я ждал. Иногда Пирс был таким несносным, что, будь я королем, непременно сослал бы его в Норфолк.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил я Пирса.

— Нет, не слышал, — ответил Пирс. — Думаю, это имеет отношение к горю твоей жены.

— Так и есть.

— Что тут скажешь? Когда умирает страсть и веселью наступает конец, шутов — одним из которых ты стал — и куртизанок — как она — обязательно настигает бич Божий.

Я вздохнул и уже открыл рот, чтобы положить конец этим невнятным метафорическим высказываниям, но тут Пирс поднял книгу, которую читал, и стал размахивать ею перед моим носом.

—  Невероятноинтересно! — заявил он. — Здесь рассматривается картезианское [34]представление о непроизвольном размножении: ведь если размножение низших форм не является непроизвольным, тогда vermiculus unde veni? [35]Откуда личинки?

Я встал.

— Извини, Пирс, — холодно прервал я друга, в моем голосе звучал металл, — но беседовать о личинках после пережитых испытаний я не в состоянии. Пойду поиграю перед сном на гобое.

С этими словами я вышел из кабинета и направился в Музыкальный Салон. Не стану утомлять вас рассказом о том, как этим вечером я сражался с музыкальным инструментом и сколько потратил слюны, мусоля один за другим язычки. [36]Скажу только, что у меня не шли даже простейшие гаммы; спустя час или чуть больше у меня так сильно разболелась пораненная рука, что я улегся прямо на пол Музыкального Салона, сунул больную руку промене бедер, колени прижал к животу и в этой детской позе заснул тяжелым сном.

Проснулся я совершенно окоченевший от холода, рука опухла и как бы преждевременно сдалась rigor mortis. [37]Сероватый свет в окне подсказал мне, что в Норфолке, графстве изгнанников, занимается рассвет. Несмотря на боль и оцепенение при пробуждении, я был полон решимости. Немедленно пойду к Селии! Нужно ее убедить, что, хотя мы почти незнакомы и моя внешность ей, возможно, неприятна, я могу быть великодушным и с радостью — без всяких компенсаций и наград — буду ее защитником, обещая во время ее пребывания в Биднолде относиться к ней почтительно и сердечно.

Я поднялся в свою комнату, сменил одежду и парик. Слуги еще спали. Взглянув на подаренные королем изящные часы, я увидел, что сейчас около шести. В камине еще тлели угли, и, прежде чем пуститься в путь по холодным коридорам к Золотой Комнате, я стал греть перед ним онемевшую руку.

У дверей Селии я остановился. Изнутри доносились тихие жалобные звуки, сначала я принял их за плач, но потом догадался, что скулит спаниель. Эх, Минетта, Минетта, подумал я. Мне тоскливо без моей собачки. Тебя похоронили в парке, и маралы щиплют травку на твоей могилке… Однако жалеть себя времени не было, и я решительно и уверенно постучал в дверь (левой рукой — в правой я по-прежнему чувствовал колючую и ноющую боль) и стал ждать.

Через минуту-другую незнакомый голос с иностранным акцентом, явно принадлежавший Софии, сердито спросил:

— Кто там?

— Сэр Роберт, — ответил я. — Мне нужно поговорить с леди Меривел.

Собака скреблась под дверью. Похоже, перед тем как ответить, служанка грубо отшвырнула ее.

— Хозяйка спит. Пожалуйста, уйдите.

— Никуда я не уйду, — сказал я. — Разбудите мою жену. Я должен сказать ей нечто важное.

— Ну уж, нет, — прошипела София. — Говорю вам, она спит.

— Выспится позже. Мне нужно немедленно с ней поговорить.

Я чуть не прибавил, что в настоящий момент испытываю к Селии глубокое сострадание, однако, учитывая человеческую природу, трудно гарантировать, что спустя какое-то время чувства мои не изменятся, но тут дверь открылась. Передо мной стояла служанка в ночной рубашке и кружевном чепце. Теперь я видел, что у нее нездоровая, желтая кожа, а на верхней губе густая поросль. Я подумал, что она, должно быть, португалка из многочисленной женской свиты, сопровождавшей в морском путешествии в Англию Екатерину Браганса, [38]многие остались служить своей возлюбленной королеве и на чужбине. Остряки из Уайтхолла называли их презрительно «юбочницами»: под широченными юбками они скрывали короткие толстые ноги.

Не обращая внимания на Софию, взгляд которой выражал крайнюю степень отвращения, я вошел в комнату. Ничего, «юбочница», скоро тебя здесь не будет, мысленно пообещал я. Все-таки я здесь хозяин.

Впрочем, не скрою, что в последующей за этим сцене (я сознательно употребляю слово «сцена», хотя навязшее в зубах представление о моей жизни после свадьбы как о фарсе не кажется мне достаточно убедительным) я продемонстрировал вопиющую неспособность быть хозяином положения и вынес ужасные оскорбления и ругательства. Вот как это произошло.

Как оказалось, Селия вовсе не находилась в постели («юбочница» солгала), а сидела, полностью одетая — снова в черное, — на диване у окна, облокотившись на оранжевые и зеленые подушки. Она смотрела в окно, встречая унылый рассвет.