Софья Алексеевна

12 января (1656), на память мученицы Татьяны и с нею в Риме пострадавших, в Столовой палате был государев именинный стол царевны Татьяны Михайловны. Среди приглашенных были царевичи Грузинский и Сибирский, дядя государя и именинницы Семен Лукьянович Стрешнев, главный воевода похода на Белую Русь Алексей Никитич Трубецкой, Семен Романович Пожарский.

— Что скажешь, князь Алексей Никитич? В каком государстве живем: то ли царском, то ли патриаршьем? Нешто стол государев с патриаршьим сравнится! Где уж нашему самодержцу с владыкой в спор вступать: поставцы-то у владыки от одной золотой посуды ломятся, о серебряной никто и толковать не станет. Вспомни, как государя с государыней да всю семью царскую на новоселье своем кубками одарил — один другого больше, как есть неподъемные.

— Да уж, Семен Лукьянович, покрасовался владыка перед государем, ничего не скажешь. Мол, никому такого богатства, как ему, в Московском государстве не дадено. Не я один — все тогда посчитали: от государя владыке 12 хлебов да 12 сороков соболей, а от владыки семейству царскому 12 кубков серебряных да 12 кусков парчи один другого краше. Мол, знай Никона государь Алексей Михайлович! Только откуда бы у него богатства такие? От рождения гол как сокол. Выходит, то ли попов обирает, то ли царскими подарками так разжился. Все одно — не по чести выходит. Сказал бы ты, Семен Лукьянович, по родству государю нашему. Поди, не замечает за царскими своими делами-то.

— Хотел, хотел сказать, да где там! Слышать ничего не желает. Уж на что тих да мягок, а тут осерчал, говорить не стал. По-родственному — не по-родственному, царский гнев каждому страшен. А коли до Никона дойдет, пощады не жди.

— Так ведь окромя тебя некому, Семен Лукьянович, сам посуди. Да и не об одном богатстве речь, коли бы одного себя владыка тешил. Гляди, еще один монастырь строить принялся.

— Ну, монастырь дело богоугодное.

— Спору нет, только рассуди — где, в каких местах. На Онеге! Название непривычное: Крестный-Ставрос — Кий-Островский! Глухомань такая, места бедные. Все туда везти, все устраивать, нет того, чтобы о войске подумал. Война ведь идет. Сегодня государь в Москве, а завтра-послезавтра не иначе в поход идти придется, войско одевать, обувать, кормить.

— Это против ливонцев-то?

— Против них.

— Да, король шведский городов польских немало побрал.

— А как же, тут тебе и Познань, и Варшава, и Краков. Бесперечь на Ригу двигаться надо. Надо, а денег откуда брать? Не иначе святейший присоветовал государю медные деньги заместо серебряных выпускать. Не пойму, какая с того корысть? Нешто кто когда их в одной цене считать будет?

— Ну, коли государь прикажет…

— Медь за золото считать? Полно, Семен Лукьянович! Где дело мошны коснется, так и дурак разуму наберется. Оно разве что на первый взгляд просто, а там — не миновать смуты, помяни ты мое слово!

— Может, и твоя правда, князь, дело сумнительное…

— А все святейший. Вон и Никита Одоевский мне на днях сказал: умаление выходит государевой власти, позор и умаление.

15 мая (1656), на Вознесеньев день, государь Алексей Михайлович отправился из Москвы в поход против шведов в Ливонию.

20 июня (1656), на память иконы Тихвинской Божьей Матери, царь Алексей Михайлович выступил из Смоленска в Ригу.

— Господи, Господи! Который день от государя весточки нет. Все сердце измаялось. Жив-здоров ли?

— Полно тебе, государыня-сестица, как ни приду к тебе, все ты горе кликаешь. Можно ли так, матушка? Гляди, глазки все от слез опухли. Видел бы тебя сейчас государь!

— Аннушка, неужто не поймешь? Ведь супруга я государю законная — не все равно, что приодену, какой с лица буду! Оно и к лучшему, коли государь сам увидит, как убиваюсь по нему, разве неправда? Вот почему только не пишет?

— Сама посуди, государыня-сестица, кабы, не приведи, не дай, Господи, беда какая, тебя бы сразу известили, а раз нет гонца, значит, делами ратными занят, не до царицы ему. Ты мне лучше скажи, чего к тебе святейший-то заходил? С добром ли?

— С благословением.

— Только ли? Фоминишна сказывала, огорчил тебя, никак.

— Не пойму я его, Аннушка, таково-то сурово мне все наказывает. Батюшка наш родимый, уж на что крут, николи так с нами не говаривал. Царевна Марфинька у мамушки вырывалася, к нему побежала, даже посохом пристукнул — мол, нянек распустила, дитяти волю дают. Так ведь не простое дитя-то — царское!

— Да уж, суров святейший, куда как суров.

— Да и Марфинька-то вырвалася — с царевной Татьяной Михайловной играть вздумала. Татьяна Михайловна расщекотала ее всю, ан беда. Только и Татьяна Михайловна дитя не пожалела.

— Известно, для нее святейший всегда прав.

— А как иначе!

— Как, говоришь? Даже супротив государя за святейшего выступает. Со стороны поглядеть…

— А ты и не гляди, сестрица, не гляди. Ни к чему они, твои доглядки. Не наше с тобой дело царскую фамилию оговаривать да рассматривать.

— Полно тебе, Марьюшка, нешто ты не первая в теремах — нешто не государыня-царица.

— Ой, нет, сестрица, ой, нет. Мы-то с тобой не царской крови, и равнять себя с царевнами я николи не буду.

— А детки твои как же?

— Я что, Аннушка, я как повой на яблоньке: яблочки-то на мне родятся, да я на дереве одна веточка. О том помнить надо.

— И кто ж тебя премудрости такой обучил? Не святейший ли?

— Чего ж ему меня не учить, коли государь его за себя опять и государством править оставил, и семейством нашим. Для меня важнее его человека и быть не может. Государь вернется, Бог даст, тогда другой разговор.

— Тогда государь приказывать станет. Экая ты у нас, сестра, тихая да покорливая. Нрава у тебя своего нету. Все ищешь, кого бы послушать, кого бы за науку благодарить.

31 июля (1656), на предпразднество происхождения древ Честного и Животворящего Креста Господня, царь Алексей Михайлович осадил, а в дальнейшем и взял город Динабург.

14 августа (1656), на предпразднество Успения Пресвятой Богородицы, в присутствии царя Алексея Михайловича командующий русским войском Семен Лукьянович Стрешнев взял приступом город Куконос (Кокенгаузен).

21 августа (1656), на день памяти преподобного Авраамия Смоленского и преподобного Авраамия Трудолюбивого Печерского, царь Алексей Михайлович пришел под Ригу, остановившись от города в 5 верстах.

5 октября (1656), на день памяти святителей Петра, Алексея, Ионы и Филиппа митрополитов, и Ермогена, патриарха Московского и Всея России, чудотворцев, царь Алексей Михайлович из-за измены немецких офицеров, служивших в русском войске, вынужден был отступить от Риги и направиться походом в Москву.

31 октября (1656), на день памяти преподобных Спиридона и Никодима, просфорников Печерских, в Полоцке застала царя Алексея Михайловича весть об избрании его королем Польским и Великим князем Литовским, [39] о чем им была немедленно послана весть к царице, царевичу Алексею Алексеевичу и патриарху Никону через боярина Семена Лукьяновича Стрешнева.

— Ты что ж, боярин, волю свою творишь, не судом поступаешь?

— О чем ты, владыко?

— О том, боярин Стрешнев, что с вестью государевой радостной тебе к патриарху явиться надобно было, а уж потом к царице? Али сам государь тебе порядок такой наказал?

— Зачем государь. Я, владыко, не первый десяток лет землю топчу, не первый и во дворце бываю. Мне ли не знать, что за государем черед государыне честь отдавать, а уж потом всем прочим. Испокон веков так было.