Коридоры кончаются стенкой

— Вы доложили Кабаеву о том, что всыпали порошок?

— Он встретил меня на территории дачи и спросил: «Вы сделали?» Я утвердительно кивнула ему и удалилась.

— То есть вы подтвердили, что выполнили его задание — отравили Аллилуева?

— Если это было отравление — то да.

— Скажите честно, Ефросинья Федоровна, — лицемерит Рюмин, — вы правду говорите? Не обманываете следствие? Не всякая женщина пойдет на такой риск, как отравление, и не каждый арестованный признается следствию в содеянном так откровенно, как вы, тем более что никаких других доказательств, кроме показаний Кабаева и вашего чистосердечного признания на этот счет не имеется.

— Я показала правду, — ответила растерявшаяся Рукавцова.

— Что же вас сдерживало раньше, почему вы отрицали свою вину с таким упорством?

— Я боялась ответственности.

— Следствие понимает вас так, что вы боялись сознаться, чтобы не нести наказания?

— Да.

— Боялись, что будет тяжелое наказание?

— Да.

— А сейчас у вас страх прошел?

— Сейчас мне уже все равно.

31

— Ну вот видишь! — вместо приветствия крикнул Влодзимирский вошедшему Захожаю. — Оказывается, не — все так безнадежно было, как ты думал! Нашел Рюмин болевую точку у Рукавцовой, нажал и дело сделано.

— Можно ознакомиться? — Захожай потянулся к протоколу.

— Естественно! Читай и учись! Какой-никакой, а опыт.

Захожай прочел протокол и не сдержался, брезгливо поморщился.

— Опять что-нибудь не так? — живо отреагировал Влодзимирский, внимательно следивший за выражением его лица во время чтения. — Сомневаешься?

— Мой девиз: не вижу — не стреляю. Рюмин бьет вслепую.

— Что ты предлагаешь? — забеспокоился Влодзимирский. — Прекратить дело?

— На худой конец закрепите эти показания допросом Рукавцовой с участием прокурора. А вообще — нельзя начинать с конца. Чтобы обвинять в отравлении — надо иметь факт отравления. А что если в суде кто-то поинтересуется заключением медиков о причинах смерти? А там об отравлении ни слова?

— Я допускаю, что исследования на предмет отравления не проводились. Он был тяжело болен и ограничились прежним диагнозом.

— Но если мы поднимем вопрос об отравлении — последует новое исследование. Дополнительное. А это повлечет за собой эксгумацию трупа. Вы представляете, что может произойти? Если отравление не подтвердится?

— Ну тебя к черту, Захожай! С тобой социализм и за сто лет не построить: слишком осторожен и фантазируешь много. Вот забирай свою Рукавцову домой и закрепляй ее показания с местными прокурорами. А суда не бойся: там дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Эксгумация для них — слишком тонкая материя. И не рискнут. Никогда не рискнут! Кто захочет подставлять свою задницу в случае чего? Ты бы подставил? Вот то-то и оно! Впрягай своих прокуроров, заставляй их работать и брать на себя ответственность за соблюдение законов. Их же вырвали из «ежовых рукавиц»?

— Вроде бы, — засмеялся Захожай и Влодзимирский поддержал его своим дробным смехом.

32

К началу 1940 года почти весь руководящий состав УНКВД малкинского набора сменил уютные горкоммунхозовские квартиры на грязные и завшивленные тюремные камеры. Для одних базовой тюрьмой была Лубянка, для других — Лефортово, иные перебивались во внутренней тюрьме УНКВД в городе Краснодаре. При необходимости их перемещали из одной тюрьмы в другую, но ненадолго. «По миновании надобности» возвращали обратно. Шла напряженная работа по ликвидации старых чекистских кадров, выполнивших свой долг перед ВКП(б). В конце февраля Военная коллегия Верховного суда СССР осудила к высшей мере наказания Кабаева, Абакумова, Шашкина и Захарченко. Верные слуги Сталина и Ежова уходили в бесчестье тихо, без митингов и демонстраций, оставляя свои жуткие тайны в пухлых архивах Лубянки. В тридцать седьмом эти люди дружно откликнулись на призыв вождя всех времен и народов о ликвидации идиотской болезни беспечности и повышении бдительности, и под мудрым руководством ЦК провели в стране огромную очистительную работу, выуживая из всех щелей «затаившихся троцкистско-бухаринских шпионов и диверсантов». Они уходили, оставляя в наследство будущим поколениям чекистов отработанную систему борьбы всех против всех, забрызганные кровью обличительные протоколы и свои «чистосердечные» признания, в которых со свойственным им цинизмом щедро делились опытом безудержной показухи, изощренной фальсификации, изуверских пыток, варварского растления масс и насильственного приобщения к сотрудничеству в форме стукачества и злобных оговоров.

Брали их не всех сразу, а группами, доводили до кондиции и лишь потом производили новые аресты.

Для Коваленко арест не был неожиданностью. Один из немногих в УНКВД, кто имел высшее образование, он, кроме того, обладал богатой интуицией, которая помогла ему увидеть будущее беспредела задолго до того, как начался отстрел старых чекистских кадров. Использовать свой бесценный дар для спасения собственной души он так и не смог, как ни старался: слабый волей, он безропотно выполнял установки старших по должности, и в конце концов о нем заговорили как о классном специалисте по фальсификации уголовных дел. Первые опыты этого жестокого творчества сам он относил к периоду его работы в УНКВД по Азово-Черноморскому краю под руководством начальника следственного отдела Розенблюма и руководителя промышленной группы отдела Вайнштейна. Им удалось тогда «поднять» нашумевшее дело по Таганрогскому металлургическому заводу им. А. А. Андреева, по которому как участники троцкистской диверсионно-террористической организации были арестованы многочисленные кадры специалистов вместе с директором завода и его заместителем. Удача вдохновила группу на избиение кадров Других таганрогских заводов. В их числе оказались авиационный и «Красный котельщик». Именно там Коваленко набил руку на фальсификации и стал считать себя специалистом по промышленности. После образования Краснодарского края Коваленко оказался во вновь созданном УНКВД в Краснодаре и, вооруженный опытом Розенблюма — Вайнштейна, приступил к выкорчевыванию шпионско-диверсионных кадров на заводах Краснодара и края в качестве руководителя специально созданной промышленной группы УНКВД. Лихая была эта группа. Трудно представить, что было бы с заводами имени Седина, нефтеперегонным, Главмаргарином, шорно-галантерейной фабрикой, «Майнефтью», если бы не зоркость доблестной кубанской разведки, не поразительный феномен Коваленко и его вдохновителей — Малкина, Сербинова, Шашкина, Полетаева, с их способностью всегда вовремя, за считанные секунды до взрыва обнаруживать и обезвреживать установленные диверсантами адские машины. Правда, эти важные вещественные доказательства никто никогда не видел, но могло ли это иметь значение при наличии главного — предотвращенного взрыва?!

Однажды, реагируя на ворчливое бормотание Малкина по поводу постоянного нервного напряжения, от которого все валится из рук, Коваленко со свойственной ему рассудительностью заметил:

— По тем вестям, что идут из Москвы, видно, что скоро грянет гроза. Придется нам отвечать сразу за все, что сделано в последние годы.

— Почему «нам»? — возмутился Сербинов. — Чувствуешь за собой грех, так помалкивай. «Нам»…

— Да я что, — спокойно возразил Коваленко. — Я солдат, а вы — командиры.

Оказавшись в Лефортовской тюрьме, Коваленко растерялся и вместо признания очевидного стал яростно отрицать все, что ему ставилось в вину. Миронович, задетый за живое, решил не церемониться с бывшим коллегой и отстегал его для начала резиновой палкой, которую постоянно держал в ящике стола.

— Слушай, ты, умник! — жестко процедил он сквозь зубы, когда страсти улеглись и оба угомонились. — Если ты думаешь, что я позволю издеваться над собой, то это твоя последняя ошибка. Изобличен десятками, а туда же, выделываешься, как сухарь в помойной яме. Будешь давать показания?