Катастрофа

Гитлер, с отвращением относившийся к «убоине» и всячески проповедовавший вегетарианство, с насмешкой посмотрел на Геббельса:

— Бедный мой Йозеф! Что ж вы так на угрей набросились? А вы знаете, на какую приманку их ловят? — Гитлер хитро посмотрел на приятеля и звонко рассмеялся: — Их ловят на дохлых кошек!

Геббельс вытер салфеткой рот и невозмутимо ответил:

— Нас всех ловят на какую-нибудь приманку: женскую красоту, ордена, почести, деньги…

— Это верно! — согласно кивнул головой Гитлер, с аппетитом обгладывая кукурузный початок. — Особенно на деньги! Меня всегда возмущала несправедливость в оплате труда. Помните, у нас была мода на юмористов, которые все сплошь были евреями? Выйдут на сцену берлинского «Метрополя» или другого театра, минут пятнадцать говорят публике всякие гадости и получали в месяц за свои гнусности до четырех тысяч марок. Это же колоссальные деньги!

— Зато бедные танцовщицы редко когда получали 70–80 марок! — согласился Геббельс.

— Вот-вот! А ведь им, чтобы сохранить форму, нужно ежедневно по нескольку часов репетировать. Куда им деваться, в бордель? Я приказал увеличить им жалованье в три раза. Кстати, — в голосе вождя послышались нотки упрека министру пропаганды, — мы даже слова не проронили о том, что десяткам тысяч немцев улучшили достаток.

— Я упомянул про юмористов-евреев. А ведь лет десять тому назад весь наш народ понятия не имел о том, что же такое еврей. Что там немцы! Многие евреи сами не сознают разрушительного характера своего бытия. Мы не знаем, почему так заведено, что еврей губит народ, среди которого живет.

— Пример — Троцкий, — вставил слово Гейм. — Среди русского народа он вызвал волну антисемитизма.

— Правильно! — Гитлер тряхнул челкой. — Евреи действуют подобно бацилле, проникающей в организм и вызывающей смертельную болезнь. Первый издатель «Фёлькишер беобахтер» Дитрих Эккарт говорил мне, что знал только одного порядочного еврея. Это был автор талантливой книги «Пол и характер» Отто Вейнингер. Осознав, что еврей живет за счет разложения других наций, в октябре 1904 года покончил с собой. Действуют законы природы, которые мы понять пока не можем!

Вдруг Гитлер повернул голову в сторону Гейма, что-то торопливо писавшего на бумажной салфетке:

— Вы опять меня стенографируете, Генрих? Напрасно! Наши застольные беседы носят слишком частный характер. И потом: мои мысли принадлежат только мне. Я пишу мемуары. После победы я их обнародую.

Вскоре случилось невероятное. Одна из записей Гейма проникла в Англию и была там опубликована. Гитлер изгнал стенографиста-любителя. «И только!» — как говаривал Нестор Махно. Репрессий никаких не последовало.

Мемуары Гитлера сгорели вместе с самолетом, в котором они летели и который был сбит 21 апреля 1945 года.

ЛЮБОВЬ НА МОГИЛЕ

1

1 декабря выдалось с легкий морозцем. Вечереющее небо светилось розово, с совсем легкими высокими облачками. Ветра не было. Острые листья пальм, веточки оливок и бамбука стояли недвижимыми.

Измученная треволнениями последних тревожных месяцев, бунинская душа сегодня блаженно отдыхала. На сердце было мирно, всех хотелось любить, всем хотелось сделать что-нибудь доброе, хорошее, запоминающееся.

Долго шли молча. В морозной синей дымке внизу, в долине, красочно розовели уступы городских крыш. Прямыми столбиками подымались белесые дымы из труб.

Наконец не выдержал, как обычно, Бахрах. Он полюбопытствовал:

— Иван Алексеевич, вот вы как-то сказали, что человек и в семьдесят лет любит, как в семнадцать. Так ли это? Не притупляются разве с годами чувства?

— Думаю, Александр Васильевич, что любовь, способность восторгаться женской красотой — как любая другая способность, дана каждому в разной мере. Я с самых первых детских лет бывал влюблен в кого-нибудь. Я мучился своей страстью — именно страстью, даже в шестилетнем возрасте. Предметы моего обожания постоянно менялись.

— Они знали об этом?

— Боже сохрани! Я умер бы от стыда. Более того, эта тяга была плотской, даже совершенно плотской, телесной.

— Вполне взрослая любовь?

Бунин помедлил, подумал, неуверенно ответил:

— Ну, все-таки не взрослая. Помните, Лев Николаевич даже главу в «Детстве» назвал: «Что-то вроде первой любви». Именно так! Юный герой, увидав неожиданно открывшуюся беленькую шейку Катеньки, из всех сил целует ее. Катенька не обернулась, но шейка и уши ее покраснели. Нечто подобное было и у меня…

Он надолго замолк. И тему детской любви больше не трогал.

Потом, что-то вспомнив, развеселился:

— Была и у меня когда-то замечательная любовь — страстная, возвышенная. Случилось сие происшествие в допотопные «чеховские» времена, в пору моей дружбы с Антоном Павловичем. Предмет моего вожделения являл истинное чудо. Она была юна, красавица грузинского типа, настоящая Тамара, с огромными, живыми, черными глазами, с длинными бархатными ресницами, еле заметным пушком над верхней губой. У нее было прекрасное, крепкое тело, гибкий стан.

Я совсем потерял голову: ухаживал изо всех сил, делал дорогие подарки, роскошные букеты цветов преподносил.

Красавица благосклонно принимала все знаки моего внимания, и я со дня на день ожидал реального закрепления нашей дружбы.

Увы, в последний момент мои стремления оказывались тщетными, это меня распаляло еще больше, и я изнемогал…

Однажды под вечер, после очередного поражения, я в мрачном состоянии вышел из гостиницы, где мы оба жили. Хотелось развеять свою тоску, побродить вдоль моря. Как нарочно, я на набережной встретил элегантно одетую даму из категории эффектных.

Я с ней был немного знаком, что дало право подойти к ней, начать разговор. Непреклонность моей Тамары настолько взбесила меня, что я тут же пригласил эту прелестницу на ужин — в ресторан «Городской сад». Он был излюбленным местом встреч курортного общества.

Я пытался веселиться. Пил много водки и шампанского, танцевали, составили какую-то компанию. Артисты и актриски, журналисты, банкир, певец Мариинского театра, мой старый друг Михаил Вавич, совсем молодой, но уже певший с Шаляпиным Георгий Поземковский — мы в тот вечер гуляли вместе.

— Ну и…

— Да, мой прекрасный Иосиф, вы догадались — утренняя заря застала меня в постели с веселой и легкомысленной знакомой, оказавшейся одесситкой. Но главное — впереди.

В «Городском саду» нас, понятно, многие видели. Тут же начались всяческие пересуды. Я же с новой силой стал волочиться за моей Тамарой. И чудо: она наконец сдалась, как пишут романисты, трепетно пала в мои объятия. Думаю, она по сей день вспоминает тот день — ведь я был ее первый возлюбленный.

Я был на седьмом небе от счастья. Строил планы нашей совместной жизни — девушка оказалась из прекрасной аристократической семьи.

Гуляя по набережной, с нетерпением дожидаясь вечернего часа— свидания с Тамарой, повстречал я мчавшегося на своих рысаках знакомого доктора. Он сделал знак кучеру, остановился и, соскочив с коляски, подошел ко мне:

— Извините, по дружбе я должен разоблачить врачебную тайну. Бог простит меня за несоблюдение врачебной этики, но обстоятельства серьезны. В «Городском саду» видели вас в обществе с некой одесситкой. Так вот: она больна…

Я решил, что небеса низверглись на меня. Коляска умчалась, подняв столб пыли, а я недвижимым остался на месте. Господи, думалось мне, какой я негодяй! Что я сделал с невинной девушкой!

— Стреляться! — решил я. — Такому подлецу больше ничего не остается делать.

Тут же отправился на вокзал. Ни с кем не попрощавшись, бросив чемоданы в гостинице, я как безумный умчался в Москву, чтобы как-нибудь наспех ликвидировать дела и расчеты с этой бренной юдолью. Представлял ужас родителей и Юлия, удивление друзей, может, даже огорчение никогда не виденных мною моих читателей и почитателей, некрологи в газетах…

Я счел необходимым все объяснить Юлию. Тот уговорил меня все-таки обратиться к специалистам. Один профессор, другой и третий ни-че-гошеньки у меня не нашли, кроме железного здоровья. Я недоумевал, но с некрологами решил подождать.