Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

А может холодно, жестоко и безжалостно отнять её.

Так бывает.

Потому-то рыбаки всегда благоговеют перед Творением и склоняют головы перед его чудовищной мощью.

В зимние месяцы, когда дуют штормовые ветры и начинаются высокие приливы, рыбаки Белла-Кулы собираются или в магазине, или в гостинице "Сидар Инн" – за крепкими, как корпус корабля, витринами, о стоическое равнодушие которых разбиваются и бешеные порывы, и стеклянные дожди.

В это время года на побережье ветер дует, не ослабевая; зимой всегда самые свирепые шторма. Ураган с воем терзает берег; буря следует за бурей, принося дожди, и ливни, и слякоть, и снег. И тогда в ревущем море рождаются и растут неистовые буруны, которые, пенясь и кипя, без жалости и устали бьются в гранитные скалы и расщелины – "ВАМП-ВАМП-ВАМП". Под этими неутомимыми многолетними ударами крошатся острова, и тогда в море во время отлива видны одинокие останцы былых времён, готовые вспороть брюхо любому неосторожному судну.

Заснеженные горы, что вздымаются над уровнем моря на высоту 10-ти тысяч футов и чьи вершины теряются в подвижных облаках и ворохах летучего снега, покрыты густыми лесами гемлока и пихты, ели и кедра, а в этих лесах появляется ощущение старинного собора, в котором дрозд-отшельник исполняет сладчайшую песню леса.

На закате видно, как блестит фьорд, переливаясь пастельными оттенками розового, лилового и золотого, как в бухту возвращаются рыболовные суда, как чайки и лебеди-трубачи летят к оставшимся после отлива озерцам. А когда становится темно и кончается отлив, можно услышать далёкий трепещущий звук туманной сирены; подойдя же к Белла-Куле, у главной пристани видишь, как гигантским светляком мерцает маяк – немой сигнал, помогающий морякам найти безопасную дорогу домой.

Здесь ночью можно долго плыть в лодке и не встретить ни единого огонька, исключая, может быть, ковш Большой Медведицы да фосфоресцирующие блики рыбьей чешуи, убегающие от судёнышка по носу с правого борта. Можно слышать, как у входа во фьорд кит-горбач поёт свою древнюю, как мир, песню. А когда уже клюёшь носом и зеваешь, то вдруг замечаешь, что вокруг ни души и что воздух чист и напоён тонким ароматом еловых иголок и черники.

Защищённые воды лучших банок кишат планктоном, приносимым мощными приливами и быстрыми холодными течениями. И этот обильный запас пищи привлекает не только косяки лососёвых, но и удивительное многообразие остальной морской живности.

Редкие посёлки побережья – Оушен-Фоллз, Клемту, Шируотер, Белла-Белла и Наму – нередко укрыты текучей дымчатой пеленой и низко нависшими тучами. Но если в Хагенсборге, что к востоку от Белла-Кулы, сесть в гидросамолёт, а потом в одном из этих посёлков пересесть в лодку и выйти в море, то увидишь дремлющих на камнях сивучей, вяло плывущих среди водорослей тюленей и стайки морских свиней, скользящих по тихой глади узкого пролива. Здешний уголок океана – дом для питающихся сельдью китов-полосатиков; здесь можно видеть, как у самого берега из воды выскакивают черно-белые касатки. Дальше, в открытом море, встречаются и серые киты, и котики, но только во время миграций.

Эта земля ледников и индейских тотемов – курортный пояс Британской Колумбии. Здесь не так холодно зимой, как во внутренних районах материка, зато всегда повышенная влажность и восточный ветер. С ноября по январь мы почти не видим солнца, потому что наша дневная звезда на своём пути по южному горизонту не поднимается настолько высоко, чтобы перевалить через величественные, почти вертикальные горы. И какой же наступает праздник, когда солнце снова начинает лить на нас свет. Когда это происходит, я срываю с себя одежду, падаю на снег и каждой пoрой впитываю солнечное сияние!

У меня ушёл год, чтобы освоиться со здешней жизнью. Чтобы научиться топить печь, управляться с цепной пилой, ремонтировать её и точить её цепь; чтобы научиться валить и окоривать деревья и разбираться, какая древесина лучше годится на дрова и как долго её выдерживать; чтобы научиться справляться с одиночеством, коротая долгие зимние вечера с собаками и классической музыкой; чтобы пережить сезон дождей, когда ливень барабанит по крыше неделями, не давая высунуть нос, и тянет лопать прозак как мармелад; чтобы научиться обходиться без газет, радио, телевидения, без городских прелестей; чтобы научиться сажать огород и консервировать выращенный урожай, ловить лосось и охотиться на оленей и, наконец, чтобы умудряться набивать холодильник дичью, ягодами и домашним хлебом так, чтоб хватало на скупые, скудные месяцы, когда стоят морозы и нет сезонной работы.

В зависимости от времени года безработица достигает 30-40 процентов, поэтому в долине трудно заработать на жизнь и в работе случается много перерывов. Это значит, что для того, чтобы было что класть на стол и чем оплачивать счета, я должен быть лёгок на подъём, всегда, как кот, должен быть готов выбирать, куда прыгнуть, смотря по тому, где какая подворачивается работа, будь то в долине или за её пределами. Но крою ли я крышей дом или стогую сено, есть что-то благородное в этом поте и тяжёлой работе, поэтому сплю я по ночам всегда крепко.

В январе или феврале, когда на небо выплывает полная луна, я, бывало, выходил на крыльцо хижины и слушал, как на соседней горе, у фермы Дейла Найгарда, воют волки.

Один из волков поднимает к небу мощную голову, и вой рвётся из глотки сначала неразборчивой руладой, переходит в утробный душераздирающий вопль и постепенно замирает. Волк переводит дыхание, вновь поднимает морду и повторяет западающий в душу мотив, который, взлетев до верхней ноты, медленно превращается в размеченный грустью крик печали. Следует новый плач, зверь причитает так, точно рвётся его сердце, и далеко, во все уголки укрытой белым полотном долины, доносится одинокая мольба, полная страданий и несчастья. Голос его слабеет и падает, кажется, вот-вот лопнут лёгкие, но звук истекает из волчьей груди, насколько хватает дыхания.

В ответ из мрака ночи, в неподвижном воздухе, раздаётся далёкий слабый вой, воспаряет до верхней ноты, чуть мешкает, напряжённый и трепещущий, и медленно замирает. Затем третий вопль – мрачный, полный грусти звук – пронзает морозный воздух. И вот уже летит вой за воем, со всех сторон : это волчья стая, обитающая у Фирвэйла, перекликаясь, превращает чёрное безмолвие в бедлам.

Вдруг вой обрывается. Наступает пронзительная тишина, и больше не слышно ничего до самого утра. Таков у волков брачный период, и нет на земле другого звука, который бы так бросал меня в озноб, как волчий вой холодной зимней ночью.

А больше всего я любил слушать зимние волчьи песни, сидя в бочке с водой и засветив одну лишь маленькую керосинку.

Ничего не знал лучшего!

Я видел волков всего два раза. И оба раза на дороге у Фирвэйла, на закате. Первый раз большой чёрный волк перебегал дорогу. Второй раз я заметил, как два бежевых волка, словно тени, скользнули в лес примерно в 30-ти ярдах от меня. Я беспокоился о своих псах. Волки убили и съели почти всех собак в долине. Перед волками у собак нет ни единого шанса. Потому что у волков зубы больше, челюсти сильнее, ноги длиннее, лапы шире, и вообще они – прирождённые убийцы.

Покойному Дэррилу Ходсону, лётчику и проводнику, который жил через дорогу от меня, однажды летом пришлось зарубить волка топором. Дэррил забрался для рыбной ловли на свою заимку у реки Дин и как-то ночью услышал, как завизжала его немецкая овчарка. Небольшой волк-самец пытался утащить пса на ужин. Дэррил выскочил в одном белье, с фонарём в одной руке и топором – в другой, закричал на волка, надеясь, что тот бросит собаку и умчится в лес. Не тут-то было, посему Дэррил рубанул волчару топором по голове. А на другой день на своём гидросамолёте полетел в Вильямс-Лейк, где ветеринар заштопал ему барбоса.

А ещё был случай со Стэнли Эдвардсом : раз поутру он врезал по носу 250-фунтовому чёрному медведю, который, непрошенный, решив поживиться на завтрак двумя любимыми кошками, сунулся в его маленькую хижину на речке Стиллуотер, что в парке "Твидсмьюир". Медведь в ответ укусил Стэнли за ногу, и тому пришлось его пристрелить.