Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Новые апрельские тезисы Горбачева, которые его советник А. Аган-бегян тоже назовет революционными, ставят задачу обратную. Хотя он и говорит, что речь идет о том, чтобы дать стране „больше социализма”, на самом деле его тезисы — свидетельство провала и социализма, и первых, ленинских Апрельских тезисов. Это признание ошибочности ленинских утверждений об обреченности капитализма, о его загнивании, признание того, что только пойдя на выучку к капиталистам, переняв капиталистические методы ведения хозяйства, можно вывести страну из застоя.

Хотя Ленину и удалось совершить свою революцию в России, но это не принесло ее гражданам ни свободы, ни благосостояния, ни права на самоуправление. Слова Плеханова о том, то если ленинская попытка „посеять анархическую смуту на Русской земле... не встретит немедленного энергического и сурового отпора... то она с корнем вырвет молодое и нежное дерево нашей политической свободы”, полностью оправдались, и выступления нынешнего ленинского наследника подтвердили это.

Присутствовавший при обнародовании первых Апрельских тезисов корреспондент газеты „Единство” писал, что они произвели „впечатление бреда”, но он, как и остальные, не мог предвидеть, что бред в России станет явью. Через почти семь десятилетий бреда Горбачев сделает попытку вернуться к реальности, но поведет разговор о возврате к ленинским принципам. В числе их он назовет демократизацию. Но свергнувший демократическую республику и установивший диктатуру Ленин и слышать не мог о демократии. Демократия с ее свободой критики была ему ненавистна.

Как писал вскоре после Октябрьского переворота Горький, „Ленин, Троцкий и сопутствующие им... уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия”.

Следуя максиме Сен-Жюста„ провозгласившего, что „революции нужен диктатор, чтобы спасти ее силой”, Ленин на IX съезде в 1920 году доказывает, что „советский социалистический демократизм единоначалию и диктатуре не противоречит. Волю класса иногда осуществляет диктатор”. В ответ на это делегат Сапронов ему задает вопрос: „Тогда зачем говорить о диктатуре пролетариата, о самодеятельности рабочих... никакой самодеятельности нет; вы и членов партии превращаете в послушный граммофон, у которых имеются послушные заведующие, которые приказывают: иди и интригуй, — а выбирать свой комитет, свой орган не имеет права... Я тогда задам вопрос товарищу Ленину: а кто же будет назначать ЦК? А впрочем и здесь единоначальник. Тоже здесь единоначальника назначили... ”

Диктатуру пролетариата он подменяет диктатурой партии, с завидным упрямством схоласта доказывая, что это одно и то же. Затем он утверждает, что диктатура партии — это диктатура ее руководства, и в конце концов требует сосредоточения власти в руках одного диктатора. В 1920 году, уже три года правя страной, в своих черновых записках к незавершенной работе о диктатуре пролетариата Ленин полностью отказывается от фантазий „Государства и революции” и признает, что господство одного класса „исключает свободу и равенство”, а нам остается только, следуя ленинской логике, заключить, что поскольку он отождествил господство класса с господством партии, то и господство одной партии „исключает свободу и равенство”.

Он лишь создает видимость того, что намерен привлечь к управлению страной широкие массы, но, использовав Советы и при помощи их захватив власть, он затем лишает их всякой власти. Уже через несколько месяцев после его прихода к власти Р. Люксембург писала: „С подавлением свободной политической жизни во всей стране жизнь и в Советах все более замирает... Диктатура клики — несомненная диктатура, но не пролетариата, а кучки политиканов”.

До Октябрьского переворота Ленин утверждает, что „у нас есть „чудесное средство” сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат... Это... привлечение трудящихся... к повседневной работе управления государством... Мы сможем сразу привлечь в государственный аппарат миллионов десять, если не двадцать человек, аппарат невиданный ни в одном капиталистическом обществе”.

После переворота он пишет совсем иное: „Мы слабы и глупы... на необъятных пространствах царит дикость и полудикость и самая настоящая дикость”. Он так же, как и его наследник в середине 80-х годов будет сетовать на недостаток нужных кадров.

Призывая вернуться в „золотой ленинский век” советской власти и „дать больше социализма”, говоря, что для него источником вдохновения служит „ленинский идеал социализма”, Горбачев забывает о том, как определял социализм Ленин, писавший, что „социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическся монополия”.

Перед революцией Ленин доказывал, что Россия уже находится в стадии монополистического капитализма и потому в ней существуют все условия для перехода к социализму. Через четыре года он обрушивается на тех, „кто не понимает, что „никакой материальной базы для социализма в России нет”. „Мыслимо ли осуществление непосредственного перехода от этого преобладающего в России состояния к социализму... Неужели не ясно, что в материальном, экономическом и производственном смысле мы еще в преддверии социализма не находимся’,’-полемизирует он.

А занимавший в то время второй по значению пост в стране Троцкий выражается еще более откровенно. За год до введения НЭПа, предложив записать всех трудящихся в трудармии, он советует отбросить „буржуазный предрассудок” о том, что принудительный труд всегда непроизводителен, поскольку именно он лежит „в основе нашего хозяйственного строительства, а, стало быть, и социалистической организации труда”.

Каждая эпоха по-разному определяет дикость. То, что преподносится как достижение, когда сравнивается с тем, что некогда было в России, предстает совсем в ином свете на фоне достижений тех стран, с которыми СССР соперничает. В этом случае в отношении того, что Ленин называл „дикостью”, изъясняющиеся более вежливо предпочитают пользоваться словом „отсталость”. Но вряд ли от этого меняется суть, если академик Аганбегян приводит такие цифры. „В 1987 году 17 проц. всех советских семей не имело ни отдельной квартиры, ни дома, и большинство жилищ не отвечает современным требованиям; рост производства сельскохозяйственных продуктов за последние 20 лет непрерывно сокращался, упав в 1981 году на 5—6 проц., а продажа водки за тот же период увеличилась в два, а вина — в четыре раза; детская смертность за те же 20 лет возросла в полтора раза, достигнув 10,8 проц. К 1985 году решено было прекратить выпуск 71 проц. машиностроительных станков и оборудования как не отвечающих мировым стандартам”.

К этому следует добавить то, о чем стали писать советские газеты:

об ухудшающихся санитарных условиях, о не выдерживающих расписания поездах, о плохой работе почты. Согласно расчетам ученых, Советский Союз — одна из немногих стран мира, где вследствие недостаточной гигиены и плохого питания рост людей снижается и сокращается продолжительность жизни.

Как заметил глава отдела американской внешней политики Института США и Канады Академии наук СССР Г. Трофименко, о необратимости перестройки можно будет говорить только тогда, когда „исчезнут очереди, когда у людей будет жилье и решена будет проблема здравоохранения”. Когда это произойдет и произойдет ли вообще — неизвестно. Поэтому для большинства советских граждан „перестройка” остается очередным лозунгом, как сталинские пятилетки, как хрущевская целина, как призыв „догнать и перегнать Америку”. В свое время и они преподносились как ключ к решению всех проблем. Стоит только поднатужиться, пожертвовать еще немногим, потерпеть еще недолго, — и все будет прекрасно. Но воз, как говорится, и ныне там.

Таковы достижения „развитого социализма”. Но если отбросить иронию, то именно таким и должен быть”развит ой социализм,”построенный ленинской партией.

Ответ на вопрос, почему это произошло, следует искать все в том же „золотом ленинском веке”. Для того чтобы понять, что происходит в Советском Союзе во второй половине 80-х годов, надо вернуться в 20-е годы. В истории страны нечто подобное уже происходило.