Таинственный обоз

Владимир Петрович уже несколько раз ловил на себе вопросительный взгляд казака и наконец не выдержал.

— В чем дело, урядник?

— Полюбопытствовать хочу, ваше благородие. Що в тех бочонках, которые францы в озере утопили? И отчего в такую стужу мы их караулить должны?

— А сам не знаешь? Или не при тебе от подобных бочонков французский привал у зимника кверху дном поднялся?

— Э, ваше благородие, привал туточки не при чем, — хитро прищурился черноморец. — Ежели бы сейчас в санях был порох, они взорвались бы вместе с бочонками, що францы из них на лед выволокли. Однако вся поклажа уцелела и пошла на дно нетронутой. Да и будь в санях порох, зачем его францам под лед хоронить и лишние глаза да языки после этого убирать? Нет, ваше благородие, в озере упрятан вовсе не порох, а как раз тот груз, из-за которого заварилась кутерьма с обозом, — убежденно сказал казак. — Ну кто стал бы из-за обоза с порохом столько жизней класть и держаться мертвой хваткой даже за утопленные бочонки? Понимаю, що не моего ума дело, и коли не желаете правду мне открыть, Бог вам судья.

Что ж, в наблюдательности и проницательности уряднику не откажешь, и Владимир Петрович после некоторого раздумья решил рассказать ему все, что знал. Какой прок был сейчас от его молчания? Скоро прибудут казаки и мужики, начнут поднимать со дна бочонки, среди которых наверняка окажутся поврежденные взрывами, и все прежде тайное станет явным. Да и разговор с казаком отвлечет Владимира Петровича от навязчивых мыслей о сложившейся ситуации.

Урядник внимательно, перестав дымить своей длинной, с изогнутым чубуком трубкой, выслушал прапорщика, и когда тот смолк, он восхищенно цокнул языком:

— Шесть саней золота и драгоценного каменья! Целая войсковая казна!

Владимир Петрович со смешанным чувством жалости и грусти посмотрел на казака. Вот он, ярчайший пример того, чего опасался главнокомандующий, что заставило его, умудренного жизнью и прекрасно разбиравшегося в людях старика, остановить выбор на Владимире Петровиче, вчерашнем штатском, предпочтя его многим имевшим громкую боевую славу офицерам-рубакам. Причина в том, что ни для главнокомандующего, ни для Владимира Петровича содержимое увозимых французами бочонков никогда не могло быть приравнено к обыкновенному золоту или драгоценностям. И прапорщик решил растолковать собственную точку зрения собеседнику.

— Нет, урядник, это не просто золото и каменья-самоцветы, а кусочек державы русской, частица души нашей общей: твоей и моей, ускакавшего сейчас мужика и твоих другов — казаков. Всего того великого множества россиян, что когда-либо жили на земле нашей и ныне продолжают жить на ней. Потому что не только землю и воды, леса и горы завещали нам отцы и деды, но и свою веру и обычаи, язык и нравы, дела и думы. Не золотую церковную утварь, драгоценные кресты, иконные оклады, не столовое серебро и бесценные украшения похитили у нас чужеземцы, а выплеснувшиеся из русской души наружу и воплотившиеся в сих дивных творениях радость и горе, мудрость и дерзание, терпение и несбывшиеся мечты многих поколений наших предков. Все, чем жили и грезили они всю многотрудную жизнь, что рождало в них богатырскую силу и никогда не позволяло гаснуть надежде и борьбе за лучшую долю. Что завещали они нам, своим внукам, и что обязаны сохранить и оставить нашим детям мы сами. Не золота лишимся мы, россияне, утратив эти неповторимые сокровища, а частицы нашей души и памяти, истории и культуры, без чего немыслима полнокровная духовная жизнь любого народа, тем паче столь великого, как наш.

Низко опустив голову, урядник молчал, и со стороны могло показаться, что он дремлет. И Владимир Петрович с сожалением подумал, что зря затеял разговор. Что мог понять из его объяснений этот простой казак-черноморец? Сын тех непокорных сечевиков-запорожцев, которые всего полсотни лет назад были переселены Екатериной Второй из уничтоженной по ее приказу Запорожской Сечи в предгорья Кавказа. Чтобы там, под пулями и шашками горцев, занятые борьбой за собственное выживание и одновременно расширяя пределы империи в Причерноморье, по Кубани и Тереку, забыли они о своем извечном свободолюбии. А посему какое дело суровому, бесстрашному, но грубому душой и сердцем воину-украинцу до истории и культуры далекой и неласковой для него России?

Урядник вскинул голову, встал в полный рост, молча принялся загребать огромными сапожищами снег и наваливать его на костер. Когда последний трепещущий огонек исчез под высокой белой шапкой, он повернул голову к Владимиру Петровичу.

— Нечего терять время, ваше благородие. Ясно, що францы обязательно вернутся за золотом. Будь их даже пара эскадронов, а с меньшими силами они в эту глухомань не сунутся, остатки сотни не справятся с ними. Значит, бочонки вновь окажутся в неприятельских руках. Дабы этого не случилось, следует любой ценой прикончить тех двоих францев, що поскакали за подмогой.

Владимир Петрович был удивлен.

— Я предлагал организовать преследование сразу же, как только французы покинули озеро. А ты отговорил меня.

— Начинать погоню сразу, по горячим следам опасно. Францы не дурни, обязательно станут проверять петли погони, особливо поначалу, а в зимнем лесу конному схорониться трудно… и кто убегает, и кто догоняет. Обнаружь нас францы первыми, они устроили бы засаду и перестреляли бы нас ни за понюх табака. И еще… — урядник замялся, — разве знал я прежде, що за поклажа спущена под лед и какова ей истинная цена?

— Что предлагаешь?

— Немедля отправиться за францами. И покуда они не успели привести к полынье своих, прикончить их. Как медведя зимой: прямо в собственной берлоге.

— Они опередили нас больше чем на час и успеют раньше достичь тракта. Боюсь, что, когда мы догоним их, тайна озера уже станет достоянием многих.

Черноморец отрицательно качнул головой.

— Нет, ваше благородие. Припомните: многим ли рассказали правду о вражьем обозе вы сами? Только мне, причем в последнюю минуту. Точно так поступят и францы: сообщат о золоте в озере лишь тому, кому надлежит об этом знать. А для этого потребуется времени куда больше, нежели выигранный у нас час. И потом… Мало рассказать о полынье, надобно привести францев на нужное озеро, не спутав его с другими, коих в округе множество. Да и очутись на озере не побывавшие здесь прежде францы, какой с них толк: полынья скоро затянется льдом, а снег и поземка надежно скроют все следы. Поверьте, ваше благородие, ежели мы прикончим пару удравших францев, на всех прочих можно смело плевать с самой высокой кучи.

Владимир Петрович слушал урядника со все возрастающим интересом. Вот тебе и простой казак смог не только понять его объяснение относительно увозимых французами российских сокровищ, но и продумал план их спасения. А он всегда считал казаков только лихими рубаками и не больше. Впрочем, чему удивляться, ежели никогда доселе он не сталкивался с ними. Правда, ему приходилось слышать и о бранных подвигах атамана Платова, и о знаменитой донской казачьей династии Иловайских, а весной этого года видел на столичных улицах и лейб-гвардейскую сотню казаков-черноморцев.

Молодец к молодцу, отборные кони, безукоризненное равнение в шеренгах, залихватская строевая песня… Яркие солнечные блики на изукрашенном золотом и серебром оружии, сверкание гвардейских эполет, широченные синие шаровары с лампасами у офицеров из галуна, а у казаков из узорчатого басона… Сто двадцать один удалец с берегов Кубани: 5 офицеров, 14 урядников и 102 казака. О командире сотни гвардейцев-черноморцев войсковом полковнике Афанасии Бурсаке ходили легенды: сын атамана Черноморского казачьего войска Федора Бурсака, в 14 лет рядовой казак, в 18 — хорунжий, затем, получив блестящее образование и огромный боевой опыт, — адъютант военного министра А. А Аракчеева, потом М. Н. Барклая де Толли. И вот двадцатидевятилетний полковник командует гвардейской сотней казаков-черноморцев, сформированной «во изъявление монаршего своего благоволения к Войску Черноморскому за отличные подвиги их противу врагов Отечества нашего, во многих случаях оказанные, желает иметь при себе в числе гвардии своей сотню конных казаков».