Изяслав

- Изыди, сатана! - выкрикнул Кукша, но танцующая женщина приближалась неотвратимо. Вот она подняла руки, и первый покров соскользнул с её плеч, атласно заблестевших под луной. Извиваясь, чародейка подходила ближе. В лад её движениям нарастала, ускорялась мелодия, сотрясала лихорадкой тело бедного монаха.

Он шептал пересохшими губами: "Верую... и во Сына Его...", но уже не слышал своих слов. Заглушая их, содрогая землю и небо, раздавался нечестивый напев:

- Я - Земля, мать всего сущего, начало всех начал, конец всех концов. Я единая душой и телом, а славят меня во стольких обличиях, сколь есть на свете существ земных.

Странные воспоминания окружили Кукшу. Он вспомнил детство, своих сверстников, весёлые игры. Вспомнил, как разуверился в жизни, как хотел утопиться. Спас его игумен Феодосий, рассказав о Божьем сыне, принявшем смертные муки за людей. Поведал Феодосий о Божьих заповедях и словно светом озарил дальние дороги и показал, ради чего стоит жить, мучиться, терпеть. А ещё вспомнил Кукша, как впервые препоясал свои чресла веригами, как впились в его живот железные шипы, и ему почему-то стало жаль своего бренного тела. А в ушах, как блики огня, из музыки рождались слова: "Всё в жизни бессмысленно, кроме радостей, которые ты можешь получить". Он призвал на помощь Бога, но помощь не приходила. Видно, и Всемогущий отступился от своего грешного раба. А может быть, Кукша уверял других слишком много и поэтому разуверился сам? Музыка взвивалась огненными вихрями и будила жгучие едкие мысли.

И опять возвращался к тому же: всё бессмысленно, кроме радости, которую ты мог получить в жизни. А много ли радостей изведал он? И ведь за гробом уже ничего этого не будет. Уже ничего нельзя наверстать. Ногти впились в ладони с такой силой, что один обломился. Много ли радостей было у него в жизни? Он мог бы любить женщину и детей - плоть от плоти своей. Он отрёкся от этого. Он мог бы бродить по просторным лугам и пить вино, душистое, как нектар. Он мог бы есть, медленно пережёвывая куски, сочащиеся ароматным жиром пироги и куличи, нежное мясо селезня, налитые румянобокие плоды. Он мог бы скакать по степи на потном бешеном жеребце, и солнце, бешеное, как конь, мчалось бы за ним следом. Он мог бы окровавленный, обессиленный, торжествующий - наступить на грудь поверженного врага, вспомнить трудную битву и зарычать от нахлынувшего восторга победы, как рыкает дикий зверь. Он сам отрёкся от этого.

Во имя чего?

Кукша почувствовал, как его тело становится могучим и смелым, как наливаются мускулы. Он вспомнил нечестивца, замученного до смерти воинами. Умирая, обезумевший волхв ударил себя в живот ногтями, брызнул кровью на своих врагов и страшно закричал: "Пейте, окаянные! Тела наши от диавола, и радость наша от него. Имя его славьте, гниющие!"

Монах понял: кровь волхва была заколдованной. И капелька попала на его одежду. Вот она и прожгла её, вошла в сердце. Он собрал всю свою волю, вспомнил поучения старшей братии. Окрепшим голосом завёл снова:

- Верую во единого Бога-Отца, Вседержителя...

И уже показалось ему, что в небе между облаками появилось всевидящее око. Иногда облака закрывали его, проплывая, и оно словно бы подмигивало ободряюще, как умел это делать отец Феодосий: крепись, сыне, бес качает горами, не только нами, но Бог не выдаст, а молитва спасёт.

Но танцовщица повела плечом, и ещё один покров затрепетал и упал к её ногам. Кукша увидел её колышущиеся груди, упругие, тяжёлые, с розовыми сосками, нацеленными в его грудь.

Сердце монаха заколотилось... "От радости кудри вьются, в печали секутся". А во имя чего он, Кукша, отрёкся от радости? Только для того, чтобы своими жёсткими руками направлять на истинный путь нечестивых, выводить их из погани и болота? Чтобы влачиться по дорогам со странниками, несчастными, убогими от рождения, юродивыми? А может быть, ради спасения душ бывших богатеев, таких, как Исаакий, томящийся в козлиной шкуре? Что ж, Исаакию лучше, чем ему. Он познал сладость дьявола, опоганил тело, а теперь лечит душу. Ибо, не согрешив, не покаешься...

Монах испугался страшных мыслей. "Свят, свят, изыди", - зашептал он, но язык не слушался его.

- Я - Земля, я мать всего сущего...

Женщина на серебряной дорожке горделиво ступала, развевающиеся складки лёгкой повязки вокруг пояса обнажали тело. В её левой руке дрожал рог, расплёскивая зелёное зелье. Стопудовыми молотами бил в уши монаха напев.

- Что же это? Господи, услышь грешника, помилуй мя. Помилосердствуй, возьми мою душу. Господи... - шептал монах, или, может, ему только казалось, что шепчет. Перед расширенными зрачками Кукши пронеслось видение: дико всхрапывающие кони с приплясывающими всадниками, сверкающие мечи в голубом небе, чьи-то руки поднимают бронзовые кубки с пенящимся зельем. И хмельнее, огненнее этого зелья возникает из пены волн белое тело женщины, прекраснее и величественнее, чем купол храма божественной мудрости.

Близко, совсем близко танцующая кудесница. Кукша видит, как злорадно блестят её глаза. Он отшатывается. Но женщина призывным жестом сбрасывает последний покров - повязку и пояс, сжимающий бедра, - и дурманящий угар окутывает монаха. Он тянется к ней, к её волшебному телу, к кубку с приворотным зельем в её левой руке и не замечает, что правая рука танцовщицы заносит короткий каменный нож...

2

Тайной тропой, растянувшись в цепочку, шла малая дружина князя Изяслава. Её вёл боярин Склир, сын резоимца Жарислава. Сам Склир шёл вторым в цепочке. Время от времени он взмахом руки останавливал воинов и то прикладывал ухо к земле, то сторожко оглядывался вокруг и приказывал кому-нибудь из мечников влезть на дерево, поглядеть сверху - не видно ли поселения? Потом боярин опять махал рукой, и дружина продолжала путь. Склир ничем не выдавал своей тревоги, и его спокойствие благотворно действовало на воинов. А тревожиться было из-за чего. Где-то тут находились главные требища нечестивых. Их будут защищать язычники, не щадя жизни. Но Склир Жариславич должен во что бы то ни стало добыть победу, должен разметать их храмы и заставить смердов платить дань.

В чёрном теле держал Жариславичей князь Изяслав, не давал им должностей, не брал к огнищу. Склир долго мытарился простым воином. Лишь недавно сделал его князь сотским, но услал подальше от Киева.

"Ничего, - думает Склир. - Всему своё время. Ещё князю понадоблюсь, позовёт ещё ко двору". Он был умён, проницателен, как все Жариславичи, имел ценное качество - умел ждать. В бою сражался хладнокровно и храбро. При виде чужинцев, пришедших за данью, недобрым огнём зажигалось его сердце. Склир ни с кем не собирался делить свою мошну. Поэтому и прослыл у непрозорливых заступником за Русскую землю. Кроме того, он сам хотел дани, ему всегда её было мало.

Вот и сейчас он вёл дружину в страшные места; он умел не показывать своих опасений. Его лицо с хищным носом и большим тонкогубым ртом было своеобразно красивым. Но стоило Склиру, как и всем Жариславичам, раскрыть рот для разговора или же в улыбке, и весь облик мгновенно менялся.

Склир остановил дружину и велел воину Перенегу залезть на высокую сосну. Через несколько минут Перенег соскользнул со ствола и сообщил, что вдали виднеется поселение.

Боярин подал сигнал. Воины, рассыпавшись полукольцом, стали пробираться между деревьями. Вот уже видны крыши землянок, отверстия двух пещер. Но в селенье пусто. Только у крайней землянки сидит на траве старый-престарый дед и что-то бормочет. Склир, оставив дружинников на опушке леса, подошёл к старцу и спросил, куда ушли люди. Дед, видно, выжил из ума. Он не взглянул на спрашивающего и продолжал монотонно бормотать что-то себе под нос, покачивая седой как лунь головой. Зажимая рукой нос, так как от старца исходило нестерпимое зловоние, Склир толкнул его. Но и это не помогло.