Град Екатерины

— Да. Я действительно издал указ, запрещающий чинить вред местному населению, и стараюсь следить, чтобы он строго выполнялся.

— Вот поэтому я и стал с тобой говорить и руду показал. Мы благодарны тебе. До тебя никто этого не сделал. Артанзей покажет тебе место. Завтра. Сегодня уже поздно идти будет. А пока попразднуйте с нами. Пусть твои люди отдохнут с дороги.

На этих словах старика в дом забежала молодая вогулка. Татищев посмотрел на нее и обомлел: она была копией Чудской Царицы, ее земным воплощением. Девушка встретилась взглядом с Татищевым, вспыхнула и выбежала из дома.

— Кто это, старик? — спросил оторопевший Татищев.

— Это моя младшая дочь.

— Царица… царица… — прошептал Татищев. — Красавица…

— Пойдем на воздух, Татищев-отыр.

Они вышли из дома. Татищев стал искать взглядом девушку, но нигде не видел ее. Он подошел к солдатам, что-то сказал им. Те развязали притороченные к лошадям мешки. Вокруг сразу образовалось плотное кольцо вогулов. Подошел старейшина.

— Принимайте подарки, — сказал Татищев.

На траве были разложены несколько новеньких штуцеров, боеприпасы, ножи, топоры, пара бочонков вина… Татищев приказал откупорить бочонки и протянул старейшине кружку вина. Вторую взял сам. Их окружили вогулы. Женщины принесли плошки с мясом и рыбой…

…Закружил хоровод вогульский… Хмель задурманил головы; бубен шамана, сплетаясь с голосами поющих женщин, все сильнее затягивал в омут танца. Вдруг в круге появилась дочь старейшины. Татищев устремился к ней. То чувство, которое он однажды, прошлой зимой, испытал во сне, вновь всколыхнулось в душе. Молодая вогулка при каждом его приближении уворачивалась и отбегала в сторону, прячась за спины танцующих. Татищев повторял раз за разом попытки, но та, будто рыбка, ускользала от него. Наконец он настиг ее и взял за плечи. Посмотрел в глаза. На какое-то мгновение девушка замерла, потом вывернулась из его рук и побежала прочь из круга. Он бросился за ней. Она подбежала к дому и исчезла за пологом. Татищев — за ней. Попав в темноту, зажмурился на мгновение, затем открыл глаза. Красавица стояла прямо перед ним.

— Это ты, ты… я узнал тебя.

Татищев сжал ее в объятиях…

22 мая закладывали домну нового завода. Руководили работой доменные мастера Максим Орловский и Федор Казанцев. Рядом с рабочими находились Геннин, Клеопин и Гордеев. Геннин обратился к мастерам:

— Как, Максим Андреич, добрая будет домна?

— Постараемся, Виллим Иванович. Олонец не опозорим!

— Федор! — крикнул Геннин Казанцеву. — Чтоб не хуже невьянской была! Покажи-ка, чему тебя англичане выучили.

— Да уж не опозоримся, чай. И сами не хуже сработать можем.

— Верю, верю вам, братцы. За других не знаю, а за своих и глаз могу заложить.

Мастера продолжили работу. К Геннину подбежал Бурцев.

— Виллим Иванович, беда!

— Что случилось?

— Еварлаков… Федор Борисович…

— Да не тяни ты! Говори, что с ним!

— Удавился. С утра никто его найти не мог. Пошли к нему домой, а он… Беда-то какая!

— О, майн готт! Дурак! Дурак! Вот напасть-то на мою голову! И так людей не хватает, а он вон что удумал. Дурак!

— Вчерась письмо от жены получил, прочитал и в печке сжег. А потом, стало быть, и того…

— Про письмо откуда знаешь?

— Сын его сказал. Сам с утра из дому ушел, думал, отец спит. А тут такое…

— Ты похоронами займись. Все, что надо, возьми, людей там…

— В Тобольск повезем?

— Жена там, дом. Эх, Федор Борисович, Федор Борисович… Что ж ты так-то…

— Не дождался ответа из Сената. Не вытерпел. А тут еще жена. Что такое написать могла?

— Теперь не прочтешь.

— Так уж коли поставили комиссаром на такой завод, значит, доверие возвернул. Можно было полагать, что все хорошо закончится.

— Так оно, Бурцев, так. Только в жизни так бывает, что все наоборот почему-то выворачивается. Иди, Тимофей Матвеич, сделай все, как надо… И не забудь, за сыном его присмотри.

Лето 1723 года

Татищев зашел в кабинет к Геннину.

— Здравствуй, Виллим Иваныч. Звал?

— Здравствуй, Василий Никитич, садись.

Татищев сел напротив Геннина.

— Хорошие вести из Питербурга.

— Не томи, Виллим Иваныч!

— Пришло письмо из Берг-коллегии. Кабинет-секретарь Макаров уведомляет, что получил выписку из следственного дела, которую государь намерен на днях слушать. Макаров выражает надежду, что в скором времени сумеет дать знать мне о решении Петра Лексеича как о следственном деле, так и об определении тебя к управлению заводами. Пока же Макаров пишет, что можно привлечь тебя к выполнению разных заданий, «ежели нужда того требует».

— Опоздал маленько Макаров-то! — смеется Геннин.

Татищев усмехнулся:

— Ты его, Виллим Иванович, на год опередил.

— Эх, Василь Никитич, Василь Никитич, ты уж прости меня, старого зануду.

— За что?

— Да за то, что удовольствие захотел растянуть, да и сижу, про Макарова тебе рассказываю. Получил я письмо от государя, — Геннин загадочно улыбнулся.

Татищев, скрестив руки на груди, закатив глаза в потолок, ждал, что еще выкинет Геннин. Тот не торопился, решив, видимо, до конца помучить Татищева. Татищев сидел еще некоторое время, затем встал:

— Пойду я, пожалуй, Василь Никитич.

Геннин замахал руками:

— Все, больше не могу. Садись. Пишет государь, что ознакомился с выпиской из следственного дела и моими донесениями и убедился в твоей невиновности. Также сообщил, что мне на Урале быть недолго и что намерен он отозвать меня в столицу, а вместо меня оставить Татищева. Не знаешь такого?

— Так чего же ты тянул, Виллим Иваныч! Я ведь этого, почитай, год ждал! Нет, не назначения, а решения по спору с Демидовыми!

— Ну вот, а тут пяти минут подождать не смог! А я виноват!

Татищев подошел к буфету, открыл его и достал штоф с вином и бокалы. Налив, подошел к Генину и подал вино:

— Виктория, Виллим Иваныч!

Чокнулись и выпили.

— Поздравляю, Василий Никитич. Надобно, конечно, дождаться окончательного решения суда, но, как говорится, это просто дело времени.

Виват!

Поднял бокал. Татищев налил. Выпили по второму разу.

— Да, чуть не забыл. Михаэлиса Петр Лексеич приказал вернуть в Берг-коллегию.

— За все это нужно в третий раз выпить, дабы традицию не нарушать, ибо Бог троицу любит!

Оба заразительно расхохотались и традицию не нарушили. Геннин добавил:

— Придется тебе в Соль-Камскую съездить. Пыскорский завод поднять.

Геннин посмотрел выжидательно на Татищева и, прыснув от смеха, добавил:

— А заодно уж и ягошихинский!

Тут уж и Татищев не смог удержаться от смеха. Наконец, успокоившись, он ответил:

— А сейчас, Виллим Иванович, хоть к черту на рога!

Под окнами проходили мужики. Услышав смех, один из них спросил:

— Слышь, Петро, и чего им всегда так весело?

— Господа, что с них взять, — отвечал Петро, махнув снисходительно рукой, будто речь шла о малых детях…

На берегу Исети, на фоне плотины и возведенных цехов, стояли Геннин, Патрушев, Блюэр и Бриксгаузен. Невдалеке Татищев беседовал с Королевичем. Конвоиры привели группу беглых. Среди них был и Андрюха Журавлев. Старший команды обратился к Геннину:

— Господин генерал! Привели беглых!

— Что натворили?

— Энтот двух человек сгубил, — показал на Андрюху, — а остальные просто бегляки.

Геннин скомандовал, не раздумывая:

— Этого повесить, остальных высечь и приставить к работе!

Андрюха вырвался вперед и крикнул Геннину:

— Не убивал я! Под пытками оговорил себя!

Геннин посмотрел на Андрюху:

— Который раз бегаешь?

— Второй.

— Повесить!

Андрей взглянул на генерала, но в глазах не было мольбы. Только злость на все. На судьбу свою беспутную, на себя, на весь мир. Геннин несколько мгновений глядел ему в глаза, будто чего-то ждал, затем отвернулся к собеседникам. Конвоиры согнали беглых в кучку, чтобы вести на экзекуцию. Вокруг начала собираться толпа любопытных. Вдруг, растолкав их, к Геннину бросилась Катерина с сыном на руках и упала в ноги: