Европа кружилась в вальсе (первый роман)

Или это не столь уж далеко? И, может быть, просто недостает понимания более глубокого, подспудного родства?

Одно несомненно: частица живого мира канула в небытие. Отрезок времени, который миновал безвозвратно.

Он поднял глаза на мать, потому что вдруг спохватился, не произнес ли он этого вслух.

Она и в самом деле кивнула головой, словно отвечая на не произнесенные им слова:

— Ступай-ка спать. Ты с дороги, и уже поздно. Ока уже взялась за дверную ручку, как вдруг он

остановил ее вопросом:

— Не следует ли мне сейчас пойти взглянуть… Она не дала ему договорить:

— Лучше, чтоб он остался у тебя в памяти живым.

10. МОСКВА

«Мои дорогие, я вполне допускаю, что вас в эти дни нисколько не интересует, как подвигается дело с оснащением нашей московской пивоварни. То, что делается сейчас в городе, гораздо интереснее, и не только для вас. Конечно, самое главное происходит в Петербурге, но, похоже, это распространяется уже по всей стране. Здесь, в Москве, которая как-никак была и есть матушкой всея Руси, отголоски этих событий куда мощнее, нежели в губернских городах.

Конечно, пока еще трудно разобраться, что все это значит и чем кончится. Мне показалось, что и подавляющее большинство москвичей не очень-то ломает себе над этим голову. Седьмого декабря, когда здесь была объявлена всеобщая забастовка и торговцы начали закрывать лавки, население было озабочено главным образом тем, как бы еще успеть что-то купить. Хотя возле продуктовых магазинов стояли толпы покупателей, однако в настроении людей преобладали скорее любопытство и возбуждение, вызванное ожиданием чего-то из ряда вон выходящего; нередко даже слышались шутки и смех. Люди, прежде друг с другом незнакомые, вступали в долгие разговоры, и общая атмосфера напоминала скорее ярмарку или народное гулянье. Никому не хотелось прерывать случайного знакомства, никому не хотелось уходить домой, где все так буднично.

О том, что происходило в последующие дни, я решаюсь писать лишь на основании собственных наблюдений и личных впечатлений, отчасти дополняя их сведениями, которые мне сообщили очевидцы. Ни мне, ни, полагаю, большинству москвичей и в голову не приходило, что все это может вылиться в настоящее вооруженное восстание. Когда на следующий день по городу распространилась весть о большом «митинге революционеров», состоявшемся будто бы в «Аквариуме» на Тверской улице, у всех создалось впечатление, что волнения не выйдут за рамки демонстраций, собраний, забастовок.

По чистой случайности я оказался как раз там, где волнения «за рамки» вышли.

На Неглинной улице, неподалеку от дома, где я квартирую, дело было уже под вечер, девятого декабря, я наткнулся на довольно большую толпу людей, которые, запрудив оба тротуара, громко переговариваясь и покрикивая, шагали в том же направлении, что и я. Чувствовалось, людьми движет скорее любопытство, чем что-либо иное. Обогнавший нас полицейский наряд шел посреди улицы, не обращая на толпу никакого внимания. Полицейских явно больше привлекал отдаленный глухой рокот впереди, на который обратил теперь внимание и я.

По мере приближения стало ясно, что это рокот голосов и что эти голоса поют! Вскоре я распознал и песню — то была «Марсельеза», которую пели по-русски.

В это время мы уже подходили к Трубной площади, которая была сплошь черной от людей: они шли, построившись в несколько колонн, соблюдая образцовый порядок, — рабочие, студенты, женщины и даже дети… Должно быть, их было несколько тысяч. Впереди шел человек с красным знаменем. Дойдя до Кисельного переулка, движущийся людской поток вдруг остановился и из головной колонны вышел вперед молодой мужчина в татарском башлыке. Он что-то прокричал, толпа, к моему удивлению, притихла, чтобы выслушать речь оратора. Я стоял очень далеко и при моих скромных познаниях в русском лишь время от времени улавливал отдельные слова, чаще всего — слово «свобода».

Однако в следующее мгновение из Кисельного вылетели с саблями наголо казаки и на всем скаку врезались сбоку в процессию демонстрантов. Я успел заметить лишь высверки замелькавших клинков: волна бросившихся наутек людей тут же прижала меня к стене дома и в конце концов увлекла за собой. Мы бежали к Рахмановской улице, как вдруг из нее прямо на нас выскочил другой отряд казаков. Я видел тела, опрокинутые на мостовую копытами лошадей; видел взмахи сабель, метящих в затылки беглецов…

Одновременно послышалась стрельба. Треск выстрелов доносился до нас с Тверской и от Лубянки. И стрельба в тот день уже не прекращалась.

Первая кровь, первые мертвые и раненые…

Когда я вновь добрался до Неглинной, но еще был за несколько домов от своего жилья, мы — я и еще несколько человек — упросили одного дворника, который как раз запирал ворота, пустить нас в подворотню. Прижавшись головами к толстым доскам ворот, мы прислушивались к топоту людей и лошадей на улице, к пальбе из ружей и револьверов, к отчаянным воплям и стонам.

Внезапно меня схватили чьи-то руки, оторвали от ворот, и я оказался лицом к лицу со старцем-великаном, на могучих плечах которого поблескивали обноски какой-то рваной униформы, я не разобрал, то ли полицейской, то ли чиновничьей. С заросшего лица на меня смотрели полубезумные глаза, а из-под усов из уст старца исходил на удивление тонкий, прямо-таки по-детски писклявый голосок, — поразительно, как в минуты крайнего возбуждения в память врезаются такие пустяковые подробности! И этот голосок верещал мне прямо в лицо: «Революция, это революция! Понимаете? Революция!!!»

Но самым удивительным было то, что этот старец оказался прав.

Не имеет смысла описывать день за днем все, что я пережил, видел, слышал.

Вместо этого лучше — несколько зарисовок, несколько камешков из мозаики, которые не могут сложиться в целостную картину.

Но разве сам я уже способен сделать окончательный вывод, хотя я и нахожусь в гуще событий? Впрочем, может быть, именно поэтому. Итак, несколько таких «камешков»…

Утром десятого декабря я наблюдал из окна, как двое молодых парней, пожалуй, им и двадцати еще не было, перепиливали телеграфные столбы. Повалив два столба, они положили их поперек улицы и принялись снимать провода. Действовали они спокойно, обдуманно, точно подрядившись выполнить обычную работу. А из подворотен и окон соседних домов с них не спускали глаз жильцы, любуясь сноровкой и ловкостью парней. Без всякой спешки продолжали они работать даже тогда, когда неподалеку послышалась винтовочная стрельба, вскоре к тому же заметно приблизившаяся. Только после того, как они напрямую натянули провода через улицу и надежно закрепили их на столбах газовых фонарей, они невозмутимо сложили пилы и другой инструмент в сумки и, сделав одно дело, отправились дальше явно для того, чтобы приняться за другое в том же роде.

Или вот обрывки двух разговоров, которые я слышал, и думаю, они стоят того, чтобы их записать:

— Не могу сидеть дома, — сказал один из квартиронанимателей в нашем доме, — так и тянет на улицу послушать, посмотреть, что там делается. Жена и дети плачут, а я все ж таки иду…

Другому соседу я говорю:

— Зачем вы на улицу вышли? Еще убьют!

— За что меня убивать? Ведь я никому ничего не сделал!

Словом, сдается мне, для большинства москвичей революция явилась чем-то настолько новым и совершенно неведомым, что они даже понять не могли, что, собственно, происходит вокруг…

Разумеется, были и такие, которые понимали; я имею в виду тех, кто посылал против людей казаков, кто стягивал к Москве войска, словом, тех, кто понимал все настолько, что испытывал страх.

А на другой, диаметрально противоположной стороне в свою очередь нашлись люди, которым, как бы это сказать, ну, которым, короче, терять было уже нечего. И эти тоже знали, чего они хотят. Знали, что при тех порядках, которые существуют, им вовеки не видеть лучшей доли.