Сердце трубадура (СИ)

— Донна Агнесса де Тараскон.

…Она случайно подвернулась, эта Агнесса: всплыло лицо из памяти, доброе, красивое, ее сестра, любит стихи, друг, друг, помощь… Раймон удивленно вытаращился, не готовый к такому известью, конь его прядал ушами, объедая придорожный куст маквиса.

— Любишь донну Агнессу? Супругу Робера Тарасконского?..

— Да, ее. Она — моя безответная любовь, сестра… вашей жены.

Поздно, ну да ладно. С горки не остановишься, зато веселее. И погнала, громыхая, телега по ухабам, а рыцарь телеги — тот, которого везли на казнь — махнул рукою и закрыл глаза. Под откос, под откос. Зато можно больше не думать. Р-ра-зой-ди-ись!..

Раймон несколько времени соображал, глядя на Гийомово пылающее лицо. Агнесса… В замке… И то, как Гийом пропадал в ее покоях, а потом возвращался слегка смущенный, странненький… И история с платьем. То, как Агнесса смотрела на него… А он — в пол… Ха! А ведь в этом что-то есть!..

Раймон ударил себя ладонями по бедрам и расхохотался. Смеялся он долго, раскачиваясь в седле, мотая головой — если бы не завязки, шапочка бы точно слетела. Гийом созерцал радость своего сеньора отрешенным взглядом, отпустив поводья. Почему-то он чувствовал себя сущим дерьмом.

Отсмеявшись, Раймон выпрямился, совсем карими и теплыми глазами посмотрел на юношу. А славная история получается! Представляете себе — Роберишко-рогоносец!.. А все по милости его, Раймонова, вассала!.. А у мальчика губа не дура — эта Агнесса очень даже ничего себе, любой бы не пожаловался… И молодая, Гийомова ровесница…

— Ну что же, эн Гийом, мальчик мой, — все еще сквозь поволоку смеха Раймон осмотрел вечереющий, золотосияющий лес. — Я обещал вам помогать. Так, значит, буду помогать, пока вы своего не добьетесь!.. Разворачивайте коня, поехали, при удаче до ночи успеем.

— Куда… успеем, мессен?..

— Как куда? — барон натянул правый повод, легко ткнул коня в бок шпорою, дабы отвлечь его от вкуснющего куста. — Конечно же, в замок Льет!.. Здесь не так уж далеко, а Робер с Агнессой, я думаю, все еще там, а не в Тарасконе…

— Не в Тарасконе?..

— Ну что ты все пытаешься говорить на манер эха, а, парень? Я все устрою, не беспокойся ты, я ж обещал… — и, уже разворачивая коня, эн Раймон до крайности удивил своего вассала неизвестно из каких глубин всплывшей поговоркою, неписаным законом куртуазной любви:

— Кто любит, того робость губит. Слыхал такое? Ну, вот то-то же. Поехали…

…В замке Льет их приняли на изумление хорошо. Таких гостей никто не ждал, и глаза Агнессы изумленно распахнулись, когда к полудню следующего дня (ночевать пришлось в лесу) шаги Гийома зашуршали по плитам ее галереи. Она думала о нем — только этой ночью, не ранее, и заснула, как раз терзаясь мыслью, уж не влюбилась ли она… А тут — на тебе, сам заявился, как снег в середине лета!.. Сопровождал его эн Раймон с лицом таким серьезным и притом лукавым, что Агнесса не знала, что и подумать. Эн Робер был удивлен не менее Агнессиного; Гийому этот барон даже нравился — своей мягкостью и почтительной приветливостью к поэтам и поэзии; но сегодня его слегка воротило от всего — и в особенности от искреннего привета эн Робера, который спрашивал у обоих гостей — и желанного, и не очень — чему же он обязан таким внезапным визитом.

— У меня привет и дело к вашей супруге от ее сестрицы, — отвечал Раймон, с каждым мигом поражая Агнессу и Робера все более. Обычно надменный и сдержанный, сейчас он едва ли не подмигивал, прямо лопаясь от непонятно чем вызванного восторга. Роль сводника неимоверно развлекала его, а мысль, что, помогая другу, он ловко опускает в то же время соперника-соседа, радовала не меньше, чем мальчика — новая игрушка. Наскоро позавтракав, он оставил Гийома на попечение недоумевающего эн Робера, и двое рыцарей влачили молчаливое, крайне неловкое существование на внешней галерее, невпопад беседуя о поэзии и погоде и мечтая друг от друга избавиться, в то время как Раймон уединился с Агнессою и за закрытыми дверьми заговорил с нею о Гийоме и о его любви.

…Слишком долго было бы, да и нет нужды пересказывать все разговоры этого дня. Каждый из троих участников странной классической драмы, развернувшейся в руссильонском замке, старался обмануть другого — и только один Гийом, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, ничего толком не понимал и никого не обманывал. Словно бы малый обман ведет к большему, словно бы ступивший в трясину по колено увязнет там по пояс — единожды солгав, бедный рыцарь внезапно пробудился окруженным ложью, и, оглядевшись, все еще не хотел видеть, что из города лжи все труднее и труднее уйти. А город лжи смыкался вокруг, обрастал новыми башенками и домами, и Гийом, плутая в лабиринтах улиц, уже не искал ворот.

…Раймон, желая обмануть Робера, сказал Агнессе, что Гийом ее любит. Агнесса, решив, что удача сама идет к ней в руки, сказала, что тоже любит Гийома. Потом, видя удачнейший предлог взять разом все, в чем она имеет нужду, и даже получить за это всеобщую благодарность, она отправилась к мужу и сообщила ему очень хитрую, очень долго изобретавшуюся ложь, которая, как ни странно, на самом деле являлась чистой правдой. Она сказала, широко распахивая глаза и сжимая руки на груди, что совершенно спятивший Раймон приревновал Гийома к своей жене и пытался у нее, Агнессы, чего-либо выведать, а посему Гийома надлежит спасать. А именно — ей с Гийомом притвориться любовниками, да так, чтобы дурачина Раймон сразу поверил, а от вас, мессен супруг, требуется только одно — чтобы вы нам притворяться не мешали. Робер, человек простой, жену внимательно выслушал, покивал нахмуренным челом и согласился — мол, да, да, парня в самом деле надо спасать, ему-то Гийом всегда нравился, а кроме того, так Раймону и надо, что он — рогоносец. А потому молодец, Агнесса, как ты это ловко придумала, восхитился он, целуя изобретательную даму в нежный лоб. Эн Робер, простоватый широкоплечий малый тридцати с лишним лет, имел рыжеватую шевелюру, честные темные глаза и большое сердце, часто говорившее ему, что Агнесса — это просто сокровище и душой и телом, и сокровище, которого он, скорее всего, недостоин. Можно сказать, он относился к супруге как к Прекрасной Даме, и неудивительно, что сей добрый рыцарь немедленно согласился за ужином выпить побольше вина и вишневой настойки и, прикинувшись пьяным, отправиться спать, желательно — шатаясь и держась за стены. Но все же этот честный человек слегка волновался и сделал единственную вещь, женою не предусмотренную — потихоньку расспросил Гийома. Тот с жаром и тоскою подтвердил, что его в самом деле преследуют ревностью. Что в самом деле, наверное, недурно было бы притвориться, и что умнее доны Агнессы нет дамы во всем Руссильоне. «Но смотрите, эн Гийом… полагаюсь на вашу рыцарскую честь», — на всякий случай напомнил успокоенный Робер, и трубадур, прижав руку к сердцу, с жаром поклялся ему — совершенно искренне! — что и в мыслях никогда не держал никаких похотливых намерений насчет его жены. «Моя честь — в ваших руках», — добавил Робер, до крайности довольный собой, и Гийом, в порыве благодарности преклонив колено, обещал спасителю блюсти честь доны Агнессы, как если бы она приходилась ему сестрой. Бедная донна Агнесса, если б слышала, прикончила бы обоих из арбалета; но она в это время была занята — на женской половине замка вкручивала гостю мысль о том, что уж от своего-то лопуха Робера на одну ночь она всегда сможет избавиться. Он человек простой — напоить его как следует, он и продрыхнет до полудня, как бревно…

Так трое родичей, каждый — свято уверенный в том, что чрезвычайно ловко обманул другого, сошлись наконец за ужином. В честь прибытия знатного гостя, а заодно и не упуская случая продемонстрировать собственное благосостояние, эн Робер решил расстараться и закатить что-то вроде пира. В главном зале горело не меньше двух десятков свечей; благоухали разбросанные по полу ветви, кое-где вспыхивали цветочные лепестки. Стол покрыли скатертью — не просто белой, а в замечательных узорах: тут плоды, там — виноградная лоза, а понизу — зубцы вроде крепостных. И вышиты, похоже, отличным шелком! На столе перед креслом для знатного гостя высилась штуковина, извлеченная по приказу Робера из каких-то древних кладовых: здоровенный серебряный корабль на ножке. У него даже были совсем настоящие снасти, и целых две мачты, и надутые серебряные паруса. Штуковину, бывшую, кстати, ни чем иным, как сосудом для вина, некогда подарил Роберу на совершеннолетие сам тулузский граф, бывший в далеком — предмет вечной Роберовой гордости — родстве с его матерью. Сделали корабль, кажется, сарацины; сам барон Тарасконский из него пить не любил — тяжелый, неудобный, да еще и снасти надобно перед питьем снимать, из кубка-то лучше; но зато как приятно похвастаться!.. Эн Раймон, усаживаясь на почетное место, завистливо выгнул бровь, но, конечно же, ни словом не выказал удивления.