Калигула или После нас хоть потоп

Если бы это не случилось сейчас, это произошло бы в другой раз.

Фабий смотрел на стену. Его голос доносился откуда-то издали.

– Сенека однажды сказал, что жизнь подобна театральному действию.

Неважно, было ли оно длинное, важно, хорошо ли оно было сыграно. И видишь, отец, я тысячи раз говорил Квирине, что мне всегда хотелось сыграть настоящую трагическую роль. – Он судорожно засмеялся. – Только никто из нас не подумал, что мой противник принудит меня к иному концу пьесы…

– Сынок! – хрипло выдавил Скавр и больше ничего не смог произнести.

– Ничего, отец. Фарс – наша жизнь… – Притворно веселый голос Фабия надломился:

– Только одно меня мучит. Что эту свою роль я должен играть перед этими животными, и они за это наградят меня бурными аплодисментами.

Иди, отец! – Он обнял и поцеловал его. – Передай привет Квирине. Поцелуй ее за меня. Пусть не плачет! Передай ей привет. И Бальбу. И всем друзьям.

Ну иди же! Иди!

Старый рыбак пролез в низкую дверь, уверенно и четко сделал несколько шагов и, внезапно обессилев, прислонился к стене не в состоянии двинуться дальше. Камилл запер двери камеры и провел Скавра по черной лестнице, освещенной чадящим пламенем факелов.

Арестант прилег на солому, рядом с ним стояла глиняная бутыль с вином.

У нее была такая же форма, как у той, в которой Квирина приносила вино на песчаный пляж за Остией.

Он гладил шероховатую поверхность бутыли. Возможно, это волшебная бутыль? Потолок камеры разверзся, снова жаркий вечер в Остии. Издали доносится шум, это море, это море, приглушенный смех Квирины, жаркое дыхание ее губ, губы жгут, и его пальцы погружаются в ее черные волосы, песчаная дюна мягкая, это покачивающаяся постель и головокружение…

Море шумит не переставая, время летит, биение сердца затихает, мы поплывем с тобой далеко, моя милая, на Остров счастья, наш дом. наш дом, наш дом…

Бутыль разбилась о стену, разлетелась на куски. Острый осколок остудил ладонь. Потолок камеры закрылся, и по стене потекла зеленая плесень.

Отверстие наверху залил багрянец от лучей заходящего солнца.

Толпы людей обступили Мамертинскую тюрьму, плотно окруженную войсками.

Люди останавливались, жестикулировали, говорили вслух, шептались.

Преторианцы пробирались сквозь толпу. Молодой военный трибун. сенаторский сынок, в блестящем панцире, обратился к толпе:

– Не останавливайтесь! Проходите! Не стойте! Дам приказ всех разогнать!

– Заткнись!

– Кто это сказал? – взвизгнул трибун.

– Ха-ха-ха, ищи ветра в поле!

Блестящий панцирь отдает приказы, над которыми потешается вся толпа.

Преторианцы впереди себя гонят кучку людей, но за их спинами тотчас образовывается живая стена. Лучше отступить, лучше затеряться, трибун ищет защиты у преторианцев, плотными рядами стоящими возле тюрьмы. Он отдал приказ барабанщикам заглушить шум толпы. Но барабанный бой только раздразнил толпу: "Отпустите Фабия Скавра!" Крик растет. Преторианцы с беспокойством посматривают на народ.

Скавр пробирался сквозь толпу к лестнице храма Согласия. Квирина заметила его и бросилась навстречу. Он взял ее за руку и потянул к ступеням. Тяжело опустился возле Бальба.

Она не спускала глаз с его губ:

– Ради богов, рассказывай! Что он говорил? Быстрее!

Старик прикрыл глаза. Ему хотелось представить своего сына, продлить минуты, проведенные у него. Заикаясь, он начал рассказ.

Квирина ловила его слова, разглядывала лицо, пытаясь проникнуть взглядом под его прикрытые веки.

– Говори! Говори! – повторяла она, дрожа.

– Он спрашивал о тебе, Квирина. Передает тебе привет. Тебе тоже, Бальб.

Всхлипывания девушки разрывали сердце.

– Не плачь! Он такой смелый…

Стукнул меня по спине. Фарс, говорит, наша жизнь…

Она отчетливо слышала голос Фабия. Ее снова начали душить слезы.

В ушах Скавра вновь зазвучал смех сына, вымученный, судорожный. Этот смех терзал. Он пытался отыскать внутри себя что-то, что помогло бы перенести эту муку. помогло бы подавить эту скорбь.

– А знаете, что еще? – понизил он голос. – Этот центурион Камилл, что приезжал за ним в тот раз в Остию, который пропустил меня к нему сегодня, принес ему вина! Вы представляете! Здоровенную бутыль, во какую, полную вина!

– Ты смотри, – сказал Бальб. – Ему и вино там дают.

Квирина вспомнила глиняную бутыль от вина, которую забыла в Остии на песке. Она слышала вокруг себя шум. Толпа перемещалась, как песчаные дюны.

Шумела. Море шумело тысячами голосов, песок был нежный и теплый, небо и море усыпаны желтыми точками звезд, она была счастлива в тот вечер как никогда… Жаркий вечер. Сегодня душно, невозможно дышать, давит грудь.

Солнце уже садится.

Квирина подняла заплаканные глаза на Скавра:

– Что он еще говорил?

Старик посмотрел на заходящее солнце, закрыл глаза и, сжимая зубы, проговорил:

– Чтобы новую лодку я выкрасил в синий цвет. – Потом привлек Квирину к себе и нежно, как только умел, поцеловал в губы. Он хотел ей сказать, что этот поцелуй посылает ей Фабий на прощание, но у него не повернулся язык. Она поняла. Побледнела, склонила голову к коленям и маленькими ладонями прикрыла глаза.

– Сколько раз бывало, что осужденному удавалось в последнюю минуту выкарабкаться, – сказал Бальб.

Она подняла на него покрасневшие глаза. Их чернота была матовой, всегда сияющие в них огоньки погасли. И вдруг они снова засветились. Квирина с отчаянием ухватилась за лучик надежды.

– Это так. Однажды уже у плахи приговоренному заменили казнь изгнанием. Я сам своими глазами видел. Человек никогда не знает, что может случиться.

Квирина едва дышала.

– Все возможно, – сказал сдавленно Бальб. – Ты что, не знаешь, как Калигула в этих делах скор на руку? Вечером что-нибудь случится, а ночью рабы уже волокут трупы из тюрьмы к Тибру. Ну скажи, разве это не правда? А тут уже целых три дня!

– Да, это так, – вздохнула Квирина.

Бальб кашлянул, ему было не по себе от того, что он говорил, его трясло от тяжести его спасительной лжи, но он продолжал:

– Значит, он колеблется. Это уже само по себе хорошее предзнаменование.

Сердце девушки разрывалось между безграничным горем и крупицами надежды: уже однажды его водили в кандалах к императору, и тот его отпустил. Фабий родился под счастливой звездой, ему всегда все удавалось.

Может быть, и сегодня, может быть, и сегодня!

Центурион Камилл выбежал из ворот Мамертинской тюрьмы. Прорвался через кордон преторианцев, закрутился в толчее, искал кого-то, расспрашивал.

Скавр? Отец Фабия? Да, да, он там, возле храма Согласия.

Скавр был там с Квириной и Бальбом, родных Фабия оставили наедине со своим горем, ведь им предстояло через минуту увидеть его голову в луже крови.

Центурион, заметив старого рыбака, остановился в нерешительности. О, боги, иногда сделать шаг по земле тяжелее, чем перешагнуть через груду трупов на поле боя. Он шел медленно, с трудом передвигая ноги и остановился перед Скавром. Тот глянул на него, ничего не понимая. Камилл смотрел вниз, не решаясь поднять глаза.

– Можешь не ждать, старик…

Скавр удивленно посмотрел на него.

– Что? Что ты говоришь? Его отпустили?

У центуриона слова застряли в горле. Он отвел глаза. Как ему сказать, что Фабий не избежал своей судьбы? Что бутыль с вином, которую он ему принес, разбита, и на одном осколке засыхает его кровь. Он посмотрел в лицо Скавра:

– Его не отпустили. Он сам убил себя.

Квирина услышала это. Она не шевельнулась, ничего не сказала, словно оцепенела. Скавр медленно, неуверенно поднялся и с трудом выдавил из себя:

– Ты! Ты не мог бы потом отдать его мне?

Камилл дернулся:

– Не проси о невозможном. Я сам не знаю, что прикажут сделать с трупом.

Скавр минуту стоял, безвольно опустив руки, потом взял Квирину за локоть.

– Пойдем. Пойдем.

Бальб следовал за ними. Они шли через Велабр. Все лавки были закрыты.