Табак

Варвара стала думать о своих сегодняшних обязанностях. Она считала, что партийное просвещение в отряде не стоит на должной высоте. В отделении Мичкина один студент превратно толковал крестьянский вопрос, а ликвидация неграмотности затянулась. Надо достать карандаши и бумагу, заставить сорокалетних мужиков учиться, как детей. В отряде несколько человек заболели чесоткой; нужно было их вылечить, чтобы предотвратить распространение болезни. Варвара деспотически заставляла чесоточных мазаться мазью ее собственного изготовления – из серы, свиного сала и стиральной соды, – рецепт которой она нашла в каком-то справочнике для фельдшеров. Один боец был болен малярией, и Варвара упорно лечила его чесноком, так как хинина не было, а она внушила себе, что его могут заменить едкие летучие вещества чеснока. У некоторых бойцов так изорвались рубахи, что невозможно было на них смотреть. Пришлось силой стянуть с них эти рубахи и заняться починкой. И еще много подобных мыслей теснилось в голове у Варвары на рассвете. Все это давало ей право энергично вмешиваться в личные раздоры этих суровых мужчин, которые довольно пренебрежительно отзывались о ее боевых качествах и с некоторой досадой выслушивали ее наставления. А она не давала им покоя, беспрерывно стыдила их, уговаривала, бранила и наставляла на путь истинный. Подчас она перебарщивала, и мужчины тогда попросту говорили ей, чтобы она убиралась с глаз долой. После этого она несколько дней ходила молчаливая и огорченная, пока обидчики снова не являлись к ней за помощью или советом.

Когда совсем рассвело, она встала, наскоро причесалась и уложила одеяло в ранец. От движения она немного согрелась, и боль в ногах утихла. Алое сияние зари и свежий смолистый воздух приятно взбодрили ее. Приближался последний час ненавистного мира. Красная Армия наносила немцам удар за ударом, силы сопротивления крепли, партия уверенно и умело руководила борьбой. Варвара была женщина трезвого ума и не любила фантазировать, но каждое утро отдавалась одной и той же мечте: чисто вымытой и опрятной прийти на партийное собрание с докладом под мышкой. Собрания были ее стихией, а красноречие – ее талантом.

Подойдя к ручью, чтобы умыться, она увидела Мичкина, стоявшего на посту под скалой. Он притаился, словно кошка, и пристально всматривался в широкий простор долины. Слух его ловил малейший шорох, а зоркие глаза бдительно следили за козьей тропкой – единственным подходом к лагерю. Но ничего угрожающего не было, и на тропке, уходящей в зеленоватую туманную даль, не показывалось пи единой подозрительной точки. Медленно поднималось солнце. Было очень тихо. Лишь время от времени налетал ветерок, и тогда из соснового бора доносился Унылый протяжный шум – казалось, это вздыхают сами горы. В такое тихое утро Мичкин однажды покинул свой дом, чтобы поднять оружие против мира, лишившего его единственного сына. В сознании его еще оставалось немало следов этого мира, но он постепенно вытравлял их, вспоминая о мудром и спокойном мужестве сына накануне казни, к которой он был приговорен за конспиративную работу. Долгие часы размышлений, скорбь и гнев вывели отсталого крестьянина на путь, по которому шел его сын. Теперь Мичкин был кандидатом в члены партии.

– Ты почему не спишь? – окликнул он проходившую мимо Варвару.

– Дело есть, – ответила она. Потом остановилась и неожиданно спросила: – Кто хозяин виллы, возле которой мы на днях поджидали повою товарища?

– Табачный фабрикант, – ответил Мичкин.

Он много лет подряд разносил в Чамкории молоко по домам и хорошо знал всех жителей дачного поселка.

– Как его фамилия?

– Морев.

Варвара вздрогнула, по тут же подумала: «Должно быть, однофамильцы или дальние родственники».

– А женщину ты знаешь? – спросила она немного погодя.

Мичкин замялся: он всегда чувствовал себя неловко, когда разговор заходил о непристойных или безнравственных эпизодах чьей-нибудь семейной жизни.

– Женщину, говоришь? – пробормотал он. – Она содержанка Морева. Сама знаешь… у богачей бывают содержанки.

– А давно она с ним? – резко спросила Варвара.

– Да лет семь-восемь.

– Как ее звать?

– Не знаю, – ответил Мичкин, смущенный вопросами Варвары.

Он и в самом деле этого не знал. Но ему захотелось защитить эту женщину, к которой у него были причины относиться с симпатией.

– Она докторша, – проговорил он.

– Докторша?

– Да. Как-то зимой, под Новый год, внучонок мой простудился. Метался, как в огне горел. А на дворе метель… Звали мы докторов, по никто не пошел. Все пили и танцевали у себя на дачах. Тогда попросили ее, и она пошла. Привезли ее на санях.

– Какая сострадательная! – с иронией заметила Варвара-

– Я говорю только, что она пошла, – объяснил Мичкин, бросив на Варвару недовольный взгляд.

– А она не танцевала?

– Танцевала и была в длинном платье, но сейчас же переоделась.

На это Варвара не отозвалась. Она подумала о том, что ее молодость прошла без тех радостей, которых жаждет каждая женщина, – за ней никто никогда не ухаживал. Ни разу в жизни ей не приходилось танцевать в длинном платье в ночь под Новый год, когда за окнами бушует метель, а в доме тепло и весело. Молодость запомнилась ей лишь нуждой, арестами и побоями.

– Да, – сказала она. – Эта женщина проявила отзывчивость.

– А почему она тебя так интересует? – спросил Мичкин.

– Случайно вспомнила о ней, – ответила Варвара.

Она отдала Мичкину свой недельный паек сигарет и стала спускаться по склону на дно долины, по которому бежал бурлящий ручей. Солнце уже поднялось над скалами, и утренний туман таял под его лучами. Варваре хотелось освежить лицо ледяной водой, но на крутом спуске она поскользнулась и упала, ободрав руку о ствол сосны. От этого она снова почувствовала себя лишней, одинокой и жалкой. Ей показалось, что она ни к чему не пригодна и что для товарищей она – только обуза. И тут же она вспомнила о Лиле и других молодых, сильных женщинах из соседних отрядов. Почти все они сражались с автоматом в руках наравне с мужчинами. Этих женщин уважали за их физическую и духовную выносливость. В твердости духа Варвара не уступала им, по физических сил у псе не хватало, и потому все относились к ней пренебрежительно. Никто не думал о ее прошлых заслугах, не вспоминал об истязаниях, которым она подвергалась в полиции, не спрашивал, почему она страдает ревматизмом, хроническим бронхитом, почему у нее перебои сердца.

Подавленная своими мыслями, она добралась до ручья. Там уже умывалось несколько человек из отряда. Среди них был и студент, который доставлял ей столько хлопот во время политбесед. Высокий и тощий как жердь, циркулем стоял он над ручьем, широко расставив длинные ноги. Возле него, намылив лицо и присев перед поставленным на камень зеркальцем, брился Динко.

– Варвара! – с озорством окликнул ее студент. – А ты объяснила Мичкину разницу между формальной и диалектической логикой?

– Отстань, – сердито ответила Варвара. – В крестьянском вопросе Мичкин разбирается куда лучше тебя.

Она опустилась на колени и начала умываться. Ей показалось вдруг, что она сейчас особенно безобразная и грязная. Поэтому мылась она тщательно, хотя от ледяной воды и едкого деревенского мыла у нее шелушилась кожа. Подняв наконец голову, она увидела, что студент и другие бойцы уже ушли. У скалы, расставив ноги над ручьем, стоял Динко. Он уже побрился и собирался умыться, но ждал, пока умоется Варвара, так как стоял выше по течению и не хотел мутить воду мыльной пеной.

– Ты кончила? – спросил он.

– Да, – ответила она, растирая худые, окоченевшие от холода руки.

Динко наклонился над водой и стал спокойно намыливать шею, уши и волосы. Когда он умылся, на его загорелом лице, раскрасневшемся от холода, заиграл яркий медно-красный румянец. Динко был в сапогах, солдатских бриджах и рубашке защитного цвета. Вытеревшись насухо полотенцем, он надел автомат и перепоясался патронными лентами, лежавшими на скале. Рослый и широкоплечий, он был красив какой-то дикой, мощной, стихийной красотой, и Варвара залюбовалась им, как любовалась великолепием гор. Но, испуганная своим чувством, она поспешила подавить его и скрыться за излюбленной привычкой давать советы.