Катастрофа

— И воспетые Горьким, — заключил Бунин.

— Как и другими представителями «самой передовой в мире литературы», — добавил Терапиано, — Шкловским, Никулиным, Катаевым, Зощенко и, конечно, Алексеем Толстым.

Высокий, с большими залысинами Юрий Терапиано, поэт и критик, рассказал, что получил письмо от Кисы Куприной. Она пишет о том, как восторженно приняли на родине Александра Ивановича, только пожить ему не удалось долго — болезнь, с которой он покинул Францию, была слишком тяжелой.

Потом переключились на другую тему — о судьбе Марины Цветаевой, спешно бежавшей в СССР за мужем — Сергеем Эфроном, оказавшимся сотрудником чекистов.

— С Сергеем Яковлевичем у меня связана одна очень странная история, — сказал Сосинский и в нерешительности умолк.

— Ну что же вы, Володя? — нетерпеливо произнесла Тэффи. — Мы хотим знать вашу тайну!

— Хорошо! — Сосинский тряхнул шевелюрой каштановых волос. — Как вы знаете, с Мариной Ивановной и Эфроном я был близко знаком. Еще с двадцать пятого года, когда они жили на квартире моей будущей тещи Колбасиной-Черновой…

— На рю Руве, в доме восемь? — блеснул памятью Бахрах. — Я бывал там у Цветаевой.

— Помню, ведь я тоже там занимал угол, — подтвердил Сосинский. — Однажды Сергей Яковлевич сказал мне: «Мы оба с вами, Володенька, бывшие белогвардейцы. Мы проливали русскую кровь, мы согрешили перед родиной. И теперь наша святая обязанность искупить вину…»

— И он сделал вам деликатное предложение? — спросил Зайцев.

— Да, — Сосинский вздернул подбородок. — Он предложил мне работать на Лубянку. Понятно, что я отказался. Упас меня Бог.

— Я согласен с теми, — вступил в разговор Алданов, — кто обвиняет Эфрона во многих преступлениях: в убийстве генерала Кутепова, Игнатия Рейса, в похищении генерала Миллера и доставке его в Москву.

— Да, эти преступления в свое время наделали много шума, — согласилась Тэффи. — Как и история с убийством Петлюры и оправдательным приговором его убийцы.

Зайцев добавил:

— Все тайное со временем делается явным!

И он был, конечно, прав.

Свои стихи стал читать Терапиано. Судя по внимательному взгляду Бунина, прекратившему ради Терапиано какой-то интересный разговор с Алдановым, стихи ему нравились.

Терапиано, вопреки своей с итальянским переливом фамилии, бывший коренным русским, читал недавно написанное стихотворение:

— Браво, браво! — захлопал в ладоши Бунин. Молодые поэты редко ему нравились, им не всегда хватало простоты и отделанности стиха. Даже Цветаеву Бунин считал «излишне вычурной», хотя, безусловно, обладавшей могучим дарованием. Но стихотворение Терапиано пришлось ему по душе — своей ностальгической ноткой.

Осмелевший автор протянул — «для автографа!» — изящный том «Лики», вышедший в прошлом году в Брюсселе и сегодня на последние тридцать франков приобретенный в магазине Якова Поволоцкого.

Пока Бунин настраивал «вечное перо» и потом твердым угловатым почерком писал несколько дружеских строк, Терапиано спросил:

— Простите, Иван Алексеевич, я читал и слыхал утверждения, что вы всегда выдумываете ваши сюжеты, и «Жизнь Арсеньева» вами тоже выдумана…

Бунин утвердительно кивнул головой:

— Полностью! В том числе и вторая часть романа, которую вам торжественно вручаю — с автографом. На склоне ваших дней, когда моя посмертная слава возрастет до необъятных размеров, на аукционе сможете, Юрий Константинович, продать с выгодой. Учтите!

— Громадное спасибо, но я никак не могу отделаться от мысли, что «Жизнь Арсеньева» — роман автобиографичный. Все, что мы творим, — автобиографично, ибо основано на личном опыте и собственных ощущениях. Но напрасно думать, что вся жизненная канва моего героя совпадает с моей. Это наивно, но всю жизнь мне приходится это объяснять. Гиппиус вроде умная, но тоже этого не понимает. Писала нечто подобное о «Митиной любви». Если у Мити первый любовный опыт был неудачным, так, значит, это относится и ко мне? Полная чушь! Впрочем, давайте лучше подымем бокалы…

Пили за мир в Европе, за творческие удачи, за ушедших в мир иной — Шаляпина, Ходасевича, Куприна, где-то затерявшегося Сашу Койранского…

Сосинский сказал, что ему очень хотелось бы побывать в Москве. Бахрах тоже признался, что не был в Белокаменной.

— Когда, молодые люди, окажетесь в древней столице, — хитро сощурилась Тэффи, — не забудьте, зайдите в Мавзолей, поклонитесь дедушке Ленину.

Дон-Аминадо вновь оживился:

— Анекдот хотите?

— Всегда хотим! — за всех ответил Полонский-старший.

— Ленину в Мавзолей пришла телеграмма: «Вставай, проклятьем заклейменный!» И подпись: «Весь мир голодных и рабов».

Когда все отулыбались, Вера Николаевна решительно сказала:

— Какой это стыд и кощунство — положить покойника поверх земли! Каким бы злодеем он ни был, к праху следует отнестись по-христиански, с большею милостью — укрыть могильной землею.

— Какой-то чернец, которого я встретил в церкви Серафима Саровского на рю Лекурб, древний такой старик, лицо все изъедено глубокими морщинами, а глаза неожиданно молодые, умные, сказал мне еще лет десять назад: «Пока этот покойник смердит на поверхности, не будет России ни мира, ни добра!» Это ему, дескать, такое видение Матери Божьей было. Она явственно эти слова произнесла.

Вера Николаевна перекрестилась:

— Господи, дивны дела Твои!

3

…Пришло время прощаться. Все столпились в прихожей. И никто не расходился. Словно какие-то незримые путы удерживали их вместе, словно что-то такое сильное и неземное явственно сказало: «Не спешите, запомните этот миг. Никогда более вам не собраться всем вместе. Жизнь прежняя оборвется — еще раз, ох как круто переменится!»

Сосинский подошел к Бунину:

— Иван Алексеевич, сегодня мы вспомнили Эфрона. Я стал свидетелем и даже невольным соучастником убийства сына Троцкого — Седова. В моей типографии он печатал «Бюллетень оппозиции» своего отца, держал корректуру. Вы никогда Седова не встречали?

— Нет, — Бунин понял, что Сосинский хочет доверить ему нечто сокровенное. — Не видел.

— Это был молчаливый и почти никогда не улыбавшийся блондин. Он обладал страшной физической силой. Прямо-таки Самсон! У меня был сосед — французский полицейский. Он регулярно напивался — по субботам, как по расписанию. И в этом скотском состоянии избивал семейных — жену и детей. Эти истории выбивали нас из колеи, мешали держать корректуру — мне «Воли России», Седову — «Бюллетеня» Троцкого.

Когда однажды вновь за стеной раздались звуки ударов и вопли истязуемых, мы отправились к полицейскому.

Без стука распахнули дверь. Полицейский как раз зверски бил жену, за которую цеплялись орущие детишки — мальчик и девочка.

Седов молча подошел к истязателю. Своей громадной ручищей оторвал его от жертвы и так ахнул полицейского в челюсть, что тот грохнулся на пол едва ли не замертво. Великий Дэмпсей, ей-Богу, позавидовал бы такому свингу.

* * *

Бунин смертельно устал, но он с большим интересом слушал Сосинского, над которым порой любил подтрунить, называя иронически его «товарищем поэтом», хотя знал, что тот прозаик. Более того, еще в двадцатые годы весь литературный молодняк Бунин обозвал «комсомольцами».