Пушкин

но теперь его подняли. Окно светилось. Молоствов видел, как ушел Голицын из кабинета. Царь сидел за столом и читал. Вдруг он подошел к окну и стал смотреть. Молоствов сказал: - Взгляд недвижный, и любезности или улыбки на лице не было - как смыло. Стоит и смотрит, не взмигнет. Потом подошел к столу, оперся кулаком и сначала тихо, потом все громче и громче: "Благочестивейшего... Александра Павловича..." и все до конца, и - аминь. Тут я понял, что мне аминь. Думаю: нужно спать, крепко спать - не ему, а мне. И стал спать. Ну, не спится. Пришел домой, и все не спится. Все сидели молча. - И вот теперь поеду по дорогам, может засну. А дежурствам моим аминь! Каверин сказал, бледнея: - Это все Голицын. Это его песни. Он посмотрел Пушкину в глаза, сжал руку: - Ничего не вижу, ничего не слышу. Только вижу деву рыжу. И ту не-на-ви-жу, - сказал он раздельно и помолчал. - Я тебя провожу. И проводил до самого лицея, напевая: - Деву рыжу. Ненавижу.

18

Нет, Каверин был прав, напрасно он платил пари Молоствову, напрасно рубил дубки: царскосельский пустынник тоже не был рожден для того, чтобы писать рапорты принцу Оранскому; Пушкин не желал дворцовой мудрости. В ту же ночь он написал записку молодой вдове, и Фома, ставший во всем его потатчиком и клевретом, нашел случай незаметно ее доставить. Назавтра, как стемнело, они встретились. У молодой вдовы было нежное имя - Мария. Она предавалась ему безусловно, дрожа от страха и жадности. Он не хотел звать ее Марией и называл в глаза Лилой, Лидой. Она и этому подчинилась. Из двоих любовников она прежде всего была готова на безумства. Они вдвоем, не сговорясь, обманывали теперь директора, тень ревнивца, кого угодно. Она узнала в этот месяц с этим мальчиком то, о чем и не подозревала, о чем только смутно догадывалась и что вслед за тетками привыкла называть {адом} и {пороком}. По утрам она смотрелась в зеркало с тайным страхом, ожидая, что все это уже видно. Она не соглашалась на одно: впустить его к себе ночью. Комната ее была угловая, отделена от всех других комнат директорского дома и выходила в сад. Она содрогалась, она в самом деле дрожала перед этим безумством, которое передавалось от него ей, от нее ему. Нет, пусть ближний лесок, пусть старый сад, пусть скат озера, пусть тень старинного театра, пусть все эти места, которые она покидала в измятой одежде с приставшими листьями, при ежеминутной опасности быть здесь застигнутой, как девка, сторожем. Но только не ее комната, не ее белое покрывало, над которым директор повесил на стенке портрет ее мужа, в рамочке, которую сделал с редким искусством из картона. Они условились, что он будет передавать ей записки через Фому. Записки должны быть кратки, никаких стихов - директор! А она будет прятать свои, ответные, о времени и месте в директорском саду, в дупле старого дуба. Он забывал о ней тотчас, когда они расставались. Неделю он не был у Карамзиных. И однажды ночью, проснувшись, понял, что не может более жить так и завтра же утром ускользнет во время прогулки или