Амурские версты

— Не, — отозвался Сидоров. — Это аргуньская водица. Вишь, с шилкинской мутной смешаться не хочет. Здесь глубоко. — Но шест взял и ловко опустил в воду. — Пронос! — доложил он.

Долго еще две реки, образовавшие Амур, спорили друг с другом: то Шилка, мутная от дождей и донного ила, выносила свою темную воду на фарватер, то прозрачная Аргунь перебивала ее, и вода светлела, казалось, до дна просвеченная солнцем.

Потянулись навстречу линейным солдатам скалистые берега, прорезанные иногда долинами узких речек, поросших веселым лесом. А то вдруг обрывистым мысом, будто отколовшись от берега, в реку врывался голый замшелый утес, вспенивая и закручивая омутами течение.

Вот он, Амур, о котором так много говорили и спорили. Он и пугал, и манил, а сейчас плещется о борта, сбегают его капли с весел, несет он по течению тяжелые баржи.

Офицеров и 14-го, и 13-го батальонов, и бывавших уже на Амуре, и впервые плывших по нему, охватило одинаковое оживление. Они всматривались в пустынные, величественные берега, переговаривались. Яростный спорщик, чересчур прямолинейный Прещепенко, служивший когда-то в драгунском полку и с той поры изображавший из себя лихого драгуна, недовольного своим нынешним пехотным положением, хотя и вернулся только что с Амура, все равно притих, не покрикивал на солдат роты, которую только что принял, хотя и собирался сразу натянуть удила. Он оперся о борт рядом с пожилым юнкером Михневым и внимательно слушал его рассказ о роковом, как считал юнкер, невезении в служебных делах. В другое бы время Прещепенко начал подтрунивать над ним, но сейчас сочувственно сказал:

— Ничего, Николай, сходим в поход, а там, глядишь, и твое дело решится. Станешь и ты подпоручиком.

Михнев, ожидавший, как всегда, подвоха, недоверчиво посмотрел на Прещепенко, но тот мечтательно смотрел вперед. Михнев обрадовался, что Прещепенко признает его равным, назвал по имени.

— Гляди-ка, гуси тянут. Что-то припозднились в этом году, — сказал он.

Через Амур, с юга на север, поблескивая крыльями, летел косяк гусей, даже их крик доносился до линейцев.

— Приволье им тут, — отозвался подпоручик. — Ни городов, ни деревень, вот и не торопятся, дьяволы.

Солнечный день, новизна дороги, путь по великой реке и сочувствие, прозвучавшее в словах Прещепенко, растрогали юнкера Михнева. Уже пятнадцать лет он ходит в юнкерах. Давно вышли все мыслимые сроки производства в офицеры, а дело его так и не решается. Где-то, в какой-то канцелярии потеряны его бумаги, и на все прошения приходит один и тот же ответ: «Ваше прошение передано на дальнейшее расследование». Последний рапорт он отправил перед отплытием из Шилкинского завода, когда временно стал командовать второй ротой, которую сегодня он передал Прещепенко. Может, и правда, вернувшись со сплава, он наконец станет офицером.

Капитан Дьяченко плыл по Амуру впервые. В прошлом году с конвойным отрядом он ходил только по Шилке. Все дальше и дальше уводила его судьба от родимых мест, от далекой Украины. «Хорошо, хоть сын сейчас в Иркутске, — думал он, — все-таки, по сибирским понятиям, не так уж далеко». А теперь перед ним раскрывал свои просторы Амур, и вставала дальняя дорога в новые места. Плескалась, искрилась солнечными бликами, завораживала взгляд амурская вода. Медленно уплывали назад нагромождения скал, бугрились пологие зеленые горы. К Якову Васильевичу подошел и сел рядом прикомандированный к батальону зауряд-есаул Забайкальского казачьего войска Василий Сергеевич Перфильев.

— Пошла Россия на дедовские земли, — заговорил он негромко. — Старики-то, бают, полтора века этого ждали, и вот дождались…

— Почему же только теперь дождались. До этого уже были сплавы, — возразил ему Дьяченко.

— Ну, те сплавы не то, — оживился Перфильев. — В этом году селиться по Амуру начнем. Мне бы теперь хорошие места для станиц выбрать. Чтобы и луга были, и земля подходящая.

— А далеко, Василий Сергеевич, вы с нами поплывете?

— До Кумары, — ответил Перфильев. — Девять станиц до Кумары надо расселить. — И вдруг неожиданно пожаловался: — Эх, жизнь — никакого тебе покою. Лето. Хозяйством надо бы заняться, а ты все бросай и плыви. Раньше-то какая забота у казака была. От караула до караула вершим проскакал, ярлыками обменялся — и домой. Пока снова твой черед подойдет в караул заступать, и на охоту сбегаешь, и то и се. А нынче и летом, и зимой казаку покоя нет. Летом сплавы, зимой курьеров возим, ученья, плоты рубим…

Дьяченко удивляла эта особенность в разговорах казаков. То они с радостью говорили об Амуре, о древних русских землях, похвалялись своим родом, идущим от самих защитников Албазина, а то вдруг жаловались на новые порядки и перемены. И он спросил у зауряд-есаула:

— А что, казаки с охотой на Амур переселяются?

— Да по-разному. И насиженные места бросать не хочется — все там обхожено, каждая кочка известна, и земли-то дедовские, сколько бы времени ни минуло, зовут. Видно, в крови память тоже есть. Вы откуда сами будете?

— Полтавской губернии.

— Вспоминаете, поди, тянет домой? — уставился на капитана из-под лохматых бровей Перфильев.

— Ну, Василий Сергеевич, хитро вы все подвели, — улыбнулся Дьяченко. — Тянет, понятно, да служба не пускает.

— Вот и казаков так же. И тянет, и не пускает.

На левом берегу зеленые увалы гор отступили на север. Между ними и рекой протянулся просторный зеленый луг.

— Вот здесь бы станицу поставить, — сказал капитан, — и сенокос, и место просторное. Жить было бы весело. А, Василий Сергеевич?

— Рано, — возразил Перфильев. — Первую станицу приказано основать при устье реки Игнашиной. Там, еще при Албазинском воеводстве, деревня была, тоже Игнашина.

Быстрое течение, попутный ветер, весла гребцов быстро гнали баржи на восток. Миновали два острова, а потом потянулся на целую версту запомнившийся капитану своей суровой дикой красотой высокий утес с крутыми гранитными скатами, поросший по вершине сосновым бором. Течение здесь было настолько стремительное, что гребцы опустили весла.

— Эвенки зовут этот утес Бэркэ, — сказал Перфильев, — по-нашему это значит — Смелый.

Узнал приметное место и Кузьма Сидоров. Прошлой зимой, пробираясь к Стрелке, они с Пешковым обошли утес с правого берега. Здесь, у крутояра, парили полыньи, отчего даже стены утеса покрывал белый иней. И, обходя их, пришлось делать большой крюк.

Вспоминая, Кузьма радовался быстрому плаванию. «Добро бежим», — сказал бы сейчас Пешков, думал он. Не знал солдат, что товарища его по походу, старого казака Кузьмы Пешкова не стало этим утром, когда на восходе солнца проиграли линейцы подъем. Не знал, что осиротела Настя, осталась одна.

С утра на воде было прохладно, а к полудню, когда дошли до устья горной речки Урки, спины у гребцов взмокли, то один, то другой начали сбиваться с ритма. И когда весло ударялось о весло, унтер-офицер Ряба-Кобыла начинал считать: «Ать-два, разом! Ать-два, разом!» Гребцы приноравливались под счет и опять в лад взмахивали веслами. Здесь баржи 13-го батальона догнал катер генерал-губернатора. За ним на привязи тянулась лодка с навесом. Генерал, когда баржи поравнялись с ним, крикнул:

— Чьи суда?

— 13-го линейного Сибирского батальона! — доложил Дьяченко.

— Хорошо плывете, солдаты! Благодарю за службу! — привычно крикнул Муравьев.

Дождавшись, когда солдаты, радуясь передышке, опустили весла и вразнобой ответили: «Рады стараться!» — генерал опять крикнул, указывая на долину Урки:

— По этой реке, солдаты, дважды выходил на Амур Ерофей Хабаров. Ура, ребята!

На генеральском катере было две смены гребцов, и он быстро обогнал баржи батальона. С лодки, прицепленной к катеру, помахал, узнав Перфильева, молодой казак. Зауряд-есаул тоже махнул ему фуражкой и сказал Дьяченко:

— Наш парень. Сотника Богданова сын Роман. Грамотный, черт! Три зимы в станичной школе учился в Цурухайтуевской крепости да еще зиму в Нерчинском заводе. А сейчас генерал его писарчуком взял. Он, вишь, прошлой зимой навстречу отряду Облеухова выезжал, продовольствие возил и одежу.