Тень скорби

— Что я вижу?

Он заметил значок плохого поведения на руке Марии.

— Имя этой девочки, мисс Эндрюс.

— Мария Бронте, сэр.

— Ах, еще одна Бронте. Что ж, Мария Бронте, какой на тебе значок и за что он?

— Значок неаккуратности, сэр. Я поставила большую кляксу в тетради.

— Очень жаль. Неаккуратность слишком часто бывает признаком отвлеченного ума, ума, наслаждающегося собственными выдумками. Но в конечном счете это, возможно, и не имеет большого значения. — Мистер Уилсон производит нечто ужасное: улыбку, или демонстрацию зубов-надгробий на лице, лишенном каких-либо иных проявлений веселья. — Эй? Разве не об этом ты про себя думаешь? Ты ведь очень хорошо выучила урок! Смею сказать, ты довольно умна. А раз так, то для тебя маленькая неаккуратность, маленькая небрежность почти ничего не значат. Наверняка именно так ты и думаешь. Боже мой, однажды я знал такую вот девочку. — Голос мистера Уилсона принимает ораторскую окраску, и, заняв позицию перед камином, преподобный обращается ко всей школе: — Она могла рассказать обо всем на свете и очень гордилась своими книжными познаниями; однако она не уделяла внимания мелочам, как ни увещевали ее родители и гувернантка. Вынужден сказать, что она была неряхой, а взгляду Господа ничто не может быть противнее, чем неряшливая девочка. Так вот, у этой неряшливой девочки была малышка-сестра, в которой та души не чаяла. В любое время дня и ночи для нее не было большей радости, чем подкрасться к колыбели и посмотреть на малышку. Тут-то и обернулась несчастьем ее неопрятность. Ибо однажды вечером она пришла посмотреть на сестричку и принесла с собой свечу, но забрать ее назад не удосужилась и не поправила занавеску на колыбели: маленькая сестричка сгорела заживо. — Он обращает свои жуткие зубы к Марии. — Как вы думаете, Мария Бронте, когда она шла за крошечным гробиком, провожая сестру в последний путь, можно ли было описать ее горе?

— Вероятно, оно было очень сильным, — еле слышно отвечает Мария.

— Оно действительно было очень сильным. Настолько сильным, что едва не заставило ее усомниться в замысле Божьем. Но, к счастью, рядом оказался настоящий праведный друг, который открыл ей глаза на благо Божественного провидения, которое сберегло малышку-сестру от грехов этого мира, а ей подарило бесценный урок, могущий впоследствии послужить ключом к спасению ее собственной души. — Мистер Уилсон внезапно простирает руку, и Шарлотта обнаруживает, что огромный белый палец указывает прямо на нее. — У тебя здесь младшая сестра, не так ли, Мария Бронте? Подумай о ней. Подумай, какой пример ты ей подаешь. Что она, по-твоему, чувствует, видя значок неаккуратности на твоей руке?

Шарлотте хочется заговорить, ответить ему, причем вовсе не то, что он хотел бы услышать. Но даже сама мысль об этом — немощная фантазия, сродни той, как если бы она пожелала выпрыгнуть из окна и полететь. Она всего лишь ребенок, всего лишь девочка. А отвечает Мария, по существу и очень четко:

— Надеюсь, сэр, что она научится не поступать так, как поступила я.

Преподобный Кэрус Уилсон едва заметно, даже растерянно кивает и грузно движется дальше. Рассказ о девочке-неряхе одновременно подкрепил и истощил его силы, как сытный ленч.

Что до Шарлотты, то она знает, что горящая колыбелька станет гостем ее кошмаров, вместе с ударами молнии, бешеными собаками и мальчиками, погибающими под колесами телеги. Но Мария поднимает голову, доселе смиренно опущенную, и улучает момент послать сестре ободряющую улыбку. Уже в следующее мгновение мисс Эндрюс бросается к ней, цедит сквозь зубы ругательства, отвешивает пощечину, клянется излечить от этих взглядов исподтишка.

И все-таки интересно, что преподобный Кэрус Уилсон делал в каморке для обуви? Ответим: уделял внимание мелочам. В поселке есть сапожник, который производит весь необходимый ремонт, а с тридцатью принятыми на сегодняшний день ученицами, каждой из которых по инструкции положено иметь две пары туфель и одну пару паттенов^[7], это нешуточная задача. Мистера Уилсона интересует система. Платят ли этому человеку за каждую пару или за потраченное время? Неэкономно вызывать его ради одной пары, а через два-три дня просить отремонтировать другую, ну и так далее; лучше назначать ему определенный день, скажем, раз в две недели, для ремонта всей накопившейся обуви. Для туфель, требующих внимания, следует выделить особое место. Вот этой, например, полки будет вполне достаточно; если нет, велите слуге прибить еще одну рядом с ней.

Да, такая система лучше. И все же разум мистера Уилсона — разум, похожий на блеклую бескрылую гагарку^[8], — продолжает вынашивать проблему туфель, даже когда сам преподобный спускается к источнику сального запаха, которым пропиталась вся школа: в кухню. Здесь, в этой запотевшей темнице, девочкам готовят обед: некая разновидность пирога с мясом и картофелем, а также рисовый пудинг, заключает мистер Уилсон, пробежав взглядом по закопченным жестянкам. Он обменивается парой неуклюжих слов вежливости с кухаркой, лично назначенной им на этот пост. Ее семья многие годы служила Уилсонам в Кастертонхолле, а сама она зарекомендовала себя как трезвомыслящая, бережливая и набожная женщина. Умеет ли она готовить — другой вопрос, и вопрос этот не должен занимать его масштабных помыслов. Почему? Послушайте, вы должны понимать, что происходит в Коуэн-Бридже, от начала и до конца. Видите ли, этих девочек готовят к миру: наш долг — дать им броню, чтобы они могли защититься от него. Пища — да, бренную плоть, увы, необходимо кормить, и пирог с мясом и картофелем (или что там такое) подойдет. За рамками этой насущности начинается возбуждение и утоление аппетита — тут-то и распахиваются настежь опасные ворота.

Здесь возникает очевидный вопрос: отведал бы сам преподобный Кэрус Уилсон такой пищи? Разве он и миссис Уилсон, а также их юные отпрыски не вкушают изысканных обедов в Кастертонхолле, где на огромном столе красного дерева никогда не появляется тухлое мясо и подгорелый рис, а если бы и появились, их тут же с негодованием отправили бы вниз? Но, очевидно, это неправильный вопрос. Если бы мистер Уилсон просто был лицемером, то не внушал бы такой тревоги и недоумения. Лицемер по большому счету враль, и он знает об этом. Однако примечательной чертой мистера Кэруса Уилсона (и ему подобных, ибо он не одинок, никогда не будет одинок) является способность верить в некую истину и одновременно в ее полную противоположность. Он верит, что душе полезны страдания, всем душам полезны; но не верит, что они полезны для его души, и старается их всячески избегать. Только взгляните на эти щеки и губы, эти бедра и ягодицы — прямо диаграмма разделки туши.

Тем не менее жизнь этого человека лишена спокойствия. Постоянная необходимость уделять кому-то внимание мешает этому. Он покидает кухню (кухарка с радостью приседает в прощальном реверансе; благодарная почитательница мистера Уилсона, она все же чувствует облегчение — наконец-то можно хорошенько почесаться), а мысли вновь возвращаются к ремонту туфель. Нет, вызывать сапожника раз в две недели — расточительная система.

— Раз в месяц? — переспрашивает мисс Эванс. — Но, сэр, боюсь, что так — не столько сейчас, но когда наступит зима — у некоторых девочек обе пары могут прийти в негодность, а до следующего ремонта будет далеко…

— Не думаю, что это вероятно. Но если такое действительно случится, я надеюсь, что вы, мисс Эванс, не станете поощрять волнения среди девочек. Они просто должны проявлять терпение. Лишения, которые им придется перенести, весьма незначительны; истинный христианин их бы почти не заметил, а система станет гораздо экономичнее. Эй, человек, так готов мой экипаж или нет?

Сны Шарлотты: раньше они радовали, теперь пугают, но остаются по-прежнему яркими. Дебют горящей колыбели, как и ожидалось, состоялся вскоре после отхода ко сну, и звук его еще страшнее зрелища. Но в черном центре ночи эти четкие образы расплываются, и пришедшие им на смену размашистые формы опасности, угрозы и потери кружат над ландшафтами спящего разума Шарлотты. Эта безымянная опасность никогда не относится к Марии или Элизабет, быть может, потому, что они тихонько дышат в нескольких ярдах от младшей сестры. Шарлотта беззвучно кричит Брэнуэллу, Эмили и Энн, которые находятся далеко, но не настолько далеко, чтобы нельзя было, хотя и смутно, разглядеть нависающую над ними угрозу уничтожения: нечто похожее на гребень волны, что вот-вот спадет.