Жюль Верн

«Послушай, Жюль, сочини для меня стишок! Строчек двадцать, можно и больше, только в рифму, не так, как у Гомера, который писал длинно и утомительно. Тема такая: стар не тот, кому много лет, но тот, кто чувствует свой возраст. Такой стишок очень пригодится в одном моём предприятии. Если тебе вздумается вставить женское имя, я ничего не имею против Мадлен…»

«Высокоуважаемой мадам Верн скажи от моего имени, что её головные боли пройдут сразу же, как только она приложит к затылку платок, смоченный в утренней росе. Наш судья говорил, что при головных болях хорошо помогает клевета на ближнего, но мне кажется, что судья не учёл одного: ближний может сделать так, что у вас заболит что-нибудь другое…»

«Кончается бумага, становится темно, пора ложиться спать — переезжать в завтрашний день, как говорил один мой старинный друг…»

В свой завтрашний день Жюль переехал осенью. Он увёз с собою наставления родителей, свою маленькую картотеку, четыре смены белья, рекомендательные письма и длиннейшее послание к своей родной тётке, у которой следовало остановиться до приискания комнаты.

Через неделю он постучал в дверь родного дома. Ему открыл отец. Жюль ожидал восклицаний, знаков крайнего удивления и даже ужаса, нетерпеливых расспросов и, возможно, упрёков и насмешек. В самом деле, отправиться в Париж, чтобы там учиться, и вдруг, без предупреждения, явиться домой и лаконично заявить:

— Я немного обожду, папа…

Мадам Верн испуганно пролепетала:

— Я так и думала — несчастье!..

— Именно несчастье, — сказал Пьер Верн. — Садись, Жюль. Хорошо сделал, что вернулся. Что в Париже — стреляют?

Жюль отрицательно качнул головой.

— Грабят? — спросил Верн. — Останавливают на улице людей и требуют, чтобы они взяли в руки нож и пошли резать адвокатов, профессоров, фабрикантов и чиновников, да?

— Нет, папа. В Париже происходят большие перемены. Я ещё как следует не разобрался в них. Но кое-что в происходящем мне по душе.

— По душе? — изумился Пьер Верн. — Ну, ты ничего не понимаешь, мой друг! После обеда я всё объясню.

Жюль боялся этих объяснений, — ведь отец ничего не знает, ничего не видел, ему мерещатся выстрелы и грабежи, он всегда говорил, что революция — это прежде всего грохот и шум и только потом тихая и малоощутимая перемена. За обедом все молчали. После сладкого Пьер Верн обратился к сыну:

— Как можно короче, Жюль! Факты, факты и только факты!

В этом «короче» и заключалась трудность: внутренние ощущения и переживания Жюля требовали пространных рассказов, характеристик. Отец невозмутимо выслушал сына и произнёс: «Гм…»

— Что же всё-таки случилось, Жюль? — спросил он.

— Видишь ли, папа, всё дело в том, что в Париже произошло…

— Совершенно верно, уже произошло, — перебил отец. — В феврале сего года в Париже убрали монархию [7]. Я ничего не имею против, — важно, убрав одно, не сделать ошибки, выбирая другое. Что же, ошибка сделана, как по-твоему?

— Я очень плохо разбираюсь в политике, папа. Мне советовали на время уехать домой. Сейчас там…

— Ешь тартинки, Жюль, — сказала мать.

— И говори подробнее, — попросили сёстры.

— Как можно короче, — поправил отец.

— Сейчас в Париже ничего не понять, — робко начал Жюль, стараясь не смотреть на отца. — Университет откроют только через две-три недели. На улицах открыто смеются над буржуазией. Атмосфера накалена. Трое людей в рабочих блузах остановили меня на улице и спросили, что я буду делать в ближайшем будущем. Я ответил: буду учиться. Они спросили, кем я намерен стать, когда кончу учение. Я ответил: юристом. Они расхохотались и сказали, что этого добра так много, что они не знают, как и когда избавиться от него.

— Они издевались над тобой, Жюль? — дрожа и чуть не плача, спросила мать.

— Ничего подобного, они были вежливы и предупредительны, мама. Такие милые, симпатичные люди! Ну, мы поговорили, и я пошёл своей дорогой. На дверях юридического факультета объявление: занятия в конце сентября.

— Продолжай дальше. Софи, положи мне ещё одну тартинку!

— Всё очень интересно, — продолжал Жюль, — только не всё сразу поймёшь. Всё по кусочкам, отдельными слагаемыми, итог ещё не ясен. Меня насмешило всё то, что сказали рабочие о профессии юриста.

Пьер Вера нахмурился.

— Я убеждён, — сказал он, — что эта должность будет существовать, всегда, при любом правительстве, при любой форме правления. Такого понимания с меня достаточно! Ну что же, мой друг, побудь дома, подожди, но…

— Мне очень хотелось бы немедленно ехать в Париж, папа!

— Революция ненавидит зрителей, — коротко проговорил Пьер Верн.

Спустя две недели канцелярия юридического факультета вызвала Жюля в Париж.

Часть вторая

Париж

Глава первая

Игла и нитка

До начала занятий в Сорбонне оставалось десять дней, и Жюль с трепетом думал о том, что через два-три дня у него не останется ни одного су. Две недели назад он имел сто франков. Куда и на что ушли деньги? На вино и закуски? Нет, Жюль не пил ничего, за исключением слабого виноградного. Значит, деньги ушли не на вино, а… впрочем, они расходовались только на вино.

Аристид Иньяр, этот мастер короткого куплета и недлинной опереточной арии, пил вино, как воду. Охотно и много пил Леон Манэ, и исключительную любовь ко всякого рода напиткам обнаруживали новые знакомые Жюля — студенты, журналисты маленьких издательств, поэты и прозаики всевозможных школ и направлений, а также их подруги. Жюль, чувствуя себя среди этих людей скромным, неповоротливым провинциалом, угощал их всех, не интересуясь тем, сколько у него денег сейчас и сколько будет через два-три часа, да и хватит ли их, чтобы расплатиться. Покупать в кредит или приобрести какую-либо вещь вовсе без денег Жюль не умел, да и охоты не было, — для этого требовался дар импровизации, способность в течение двух-трёх минут сочинить стихи в честь хозяина кабачка или его жены, прочесть эти стихи вслух перед тем, кому они посвящены, и терпеливо ожидать вознаграждения. Очень часто — такие случаи бывали — вместо денег автор получал аплодисменты. «Подлинное искусство не ценится», — говорили подобных случаях новый приятель Жюля — Анри Мюрже, великий мастер импровизаций в стихах и прозе. Недавно он закончил роман под названием «Сцены из жизни богемы» и терпеливо искал издателя, существуя на скромные гонорары, получаемые за всевозможную мелочь, которая печаталась в маленьких журнальчиках и газетах. Возможно, что и здесь с ним порою расплачивались натурой, — на Мюрже всегда были надеты штаны или очень длинные или чересчур короткие, но никто никогда не видел на нём таких, которые были бы ему в самый раз. Фиолетовое пальто своё Мюрже никогда не застёгивал, несмотря на то что был страшно худ. В этом пальто он разгуливал по средам и пятницам. Пальто светло-коричневое, в котором он щеголял по понедельникам и субботам, сильно похоже было на одеяло или домотканый ковёр. По вторникам и воскресеньям Мюрже носил пальто под названием «Золотое детство», — оно едва доходило до колен, хлястик сидел где-то между лопатками. Пальто это своим багрово-красным цветом пугало не только парижских буржуа, но и мирных домашних животных. Однажды Мюрже явился в кабачок «На пять минут от мамы» вовсе без ботинок, в одних носках, но зато на голове его сидел такой блестящий цилиндр, какого не носил сам Дюма.

— Я болен, друзья, — говорил Мюрже, корчась от кашля. — Моя Мими сегодня утром пустила на папильотки последнюю кредитку в девяносто семь франков. Я трижды сходил с ума, в безумии мне являлась Жанна д'Арк и голосом раскаявшейся праведницы возвещала: «Анри! Иди к своей цели прямо, на пути сверни в кабачок и отыщи там человека по имени…» Вас как зовут? — обратился он к Жюлю. — Благодарю вас! «Отыщи там человека по имени Жюль и скажи ему, что ты привык обедать ежедневно». Трудно менять с детства укоренившиеся привычки. Имеющий уши да слышит. Имеющий язык и деньги да закажет два обеда с вином и фруктами. Сударь, не советую гневить Жанну д'Арк. О, как я болен, друзья мои! Сегодня я написал только сорок строк… Когда-то я умел писать столько же, сколько и сам мэтр Гюго…