К вам обращаюсь, дамы и господа

После завтрака мы играли с ними в чижи, а потом смотрели, как маршируют на нашей лужайке, часть которой Ремзи Сами-бей превратил в плац для военных упражнений, турецкие новобранцы. Солдатам-христианам оружия больше не выдавали, их всех собрали в рабочие батальоны. Жизнь в турецкой армии была для них сущим адом. Но и мусульманам приходилось не сладко. Мне было жаль турок новобранцев. Это был жалкий, покорный народ, уже смирившийся со своей судьбой. Они никогда не шутили, не смеялись. Некоторые даже ходили босыми. Новобранцы жили впроголодь, их держали на чёрном хлебе и бобовой похлёбке, похлёбка эта напоминала больше помои, и счастлив был тот, кому удавалось выловить в ней бобы. Теперь их подразделение готовилось к отправке на фронт. Они, наконец, усвоили, какая сторона левая, а какая правая. Чего стоило сержантам выучить их этому! Я понимал команды намного лучше этих солдат.

Пока мы смотрели, как они маршируют и как на них хрипло покрикивают сержанты, раздался телефонный звонок. Телефоны были только для служебного пользования и один такой телефон Ремзи Сами-бей установил в нашем большом доме. Но это звонили Шукри и Махмуду из другой деревни. Они побежали к телефону, а когда вернулись, то с гордостью объявили нам, что говорили с сыновьями генерал-губернатора, который собирался к ним на неделю в гости. Их отцы были близкими друзьями.

Гости приехали верхом на лошадях со своими ординарцами. Я невзлюбил их с первой же минуты. У всех троих сыновей генерал-губернатора были подлые лица, и все они были крикливыми и избалованными. Шукри и Махмуд включили нас в программу всех своих игр на эту неделю, но гостям с трудом удавалось скрывать своё презрение к нам. Для них мы были обыкновенные собаки-гяуры. Мы боялись с ними враждовать, лучше было вообще с ними не связываться.

Самый младший, мой ровесник, был и самым гадким. Мы играли в шарики и в бабки, и он всякий раз впадал в ярость, когда проигрывал. Когда играли в ловитки, я нарочно давал ему поймать себя, хотя бегал быстрее него. А когда я поймал его, он стал упрямо твердить, что не переходил моей границы. Мы повздорили. Мне следовало ему уступить, поскольку его отец был генерал-губернатором, и наши жизни были в его руках. Следовало быть с ним подипломатичней, потому что времена были опасные, но терпение моё лопнуло.

— Собака, гяур, не смей так со мной говорить! — крикнул он мне в лицо. — Всё равно вам недолго осталось жить, дни ваши сочтены! Мы перережем вам глотки! Мы всех вас зарежем! Ни одного армянина не оставим в живых! — И он провёл рукой по горлу, показывая, как они это сделают.

Нас с Оником словно оглушило. Мы перестали играть и уставились на них широко раскрытыми глазами. Я посмотрел на Шукри и Махмуда, надеясь, что они скажут, что всё это неправда и извинятся. Но они молчали. Они были всегда так вежливы с нами, а сейчас вели себя как чужие. Так значит, это правда. И они все об этом знали. Даже Шукри и Махмуд. Они слышали, как их отцы обсуждали это на своих «совещаниях». Они знали о тайных планах вырезать нас, но ни единым словом не обмолвились! Все эти месяцы мы играли вместе почти как братья, и всё это время они знали, что дни наши сочтены.

— Не говори ни слова, — предупредил меня Оник. — Идём домой.

И не в состоянии дать выход гневу, взбудоражившему мою мятежную душу, не сумев даже вызова им бросить, я понуро поплёлся с братом домой.

Дома взрослые очень серьёзно отнеслись к этой угрозе. Стали говорить о резне двадцатилетней давности, во времена Абдул Гамида. Я сидел на тахте в гостиной и слушал. Перед моими глазами промелькнули фанатики в тюрбанах, с холодными клинками, дервиши и муллы с вытаращенными глазами. Резня превратилась в неизбежную реальность, а не в смутное понятие отдалённого прошлого. Мы были обречены на смерть, на резню, все без исключения. На своих «совещаниях» генерал-губернатор и Ремзи Сами-бей в присутствии Сельмы-ханум, Шукри и Махмуда решили перерезать нам глотки, не оставить в живых ни одного «неверного» армянина. И всё это время наши соседи улыбались нам.

Я вспомнил урок из турецкой хрестоматии о цапле и лягушке.

Глава шестая

МОЯ МАМА ПЕРЕДАЁТ МЕНЯ ПОД ЗАЩИТУ АМЕРИКАНСКОГО ФЛАГА

У наших дверей со штыком наготове стоял турецкий солдат. Перед каждым армянским домом в деревне были выставлены турецкие солдаты со штыками, поблёскивающими под утренним солнцем. Много караулов было и на дорогах. Под карнизом нашего дома, как всегда, чирикали воробьи, мои бобы распускали запушённые листья, посвистывали дрозды, в синих бухтах Лазистана плыли лодки с треугольными парусами, похожие на грациозных белых лебедей с картинки. А турецкие солдаты стерегли нас, как неумолимые стражи смерти.

Наше беспокойство усилилось, когда мы увидели, что двери и окна большого дома закрыты и занавеси задёрнуты. Турецкая семья, снимавшая у нас этот дом, очевидно, не хотела, чтобы мы обращались к ним за помощью.

— Пойди вниз и посмотри, не выпустит ли тебя часовой, — сказала мне мама.

Но он меня не выпустил, несмотря на то, что я сказал ему по-турецки, что мне хочется в туалет и то и дело подтягивал штаны.

— Ясак дер — «запрещено», — был его ответ.

— А зачем вы здесь стоите? — спросил я его невинным голосом, будто несмышлёный младенец.

Он пренебрёг моим вопросом. Я пошёл наверх.

— Солдат говорит «ясак дер» выходить, — сказал я маме.

Дядя Левон, наблюдавший из окна за этой непонятной осадой, щёлкнул пальцами и тихо воскликнул:

— Они ищут оружие, вот что! Они обезоружат всех армян в деревне. Посмотрите на этих чете. Они входят в дом дяди.

Мы увидели группу мужчин в сапогах и папахах, входящих в дом дяди моей матери.

— Собаки! — сказала мама.

Чете — войска партии Иттихат, состоявшие из солдат нерегулярных конных войск, грабителей с большой дороги, пиратов, головорезов и прочих подонков, освобождённых из тюрем.

Вместо того чтобы воевать с русскими на фронте, они должны были охранять «внутренний порядок и безопасность» страны… Они отличались от солдат регулярной армии свирепостью и тем, что носили черкески.

— Где мне спрятать ружьё? — спросил дядя Левон у матери и бабушки.

Я и не знал, что у него есть ружьё. Ружьё у армянина — об этом страшно было даже подумать! Но дядя Левон был бесстрашным героем.

После краткого тревожного совещания они решили спрятать ружьё под крышей. Дядя Левон вынес из нашей спальни ружьё марки «Мартини». Я его раньше и в глаза не видел. Он завернул его в одеяло, поднялся через люк в потолке и спрятал под крышей. А свой маузер, патронташ и маленькую жестяную коробку с патронами рассовал по разным местам.

Вскоре чете пришли и в наш дом. Свалили в кучу на лужайке старинные кавалерийские пистолеты, кремневые ружья, кривые персидские мечи, дробовики, секачи и вошли в дом как гордые блюстители турецкого закона. Их глава — высокий черкес, говоривший по-турецки с сильным гортанным акцентом, сказал дяде Левону:

— Нам приказано обыскать вас. Так что отдавайте оружие, не теряя напрасно времени.

— Обыщите, — сказал дядя Левон. — У меня нет оружия.

Налитые кровью глаза этого бывшего разбойника сузились от злости.

— Если мы найдём оружие при вас или в доме, мы вас арестуем. Армян, которые прячут оружие, мы сразу же расстреливаем.

Меня восхитило хладнокровие дяди Левона, когда он с улыбкой ответил им:

— Мне это известно.

— Обыщите его! — приказал своим людям черкес. Дядя Левон поднял руки, и двое головорезов стали ощупывать его по бокам и карманам. Потом они заставили нас развернуть постель и внимательно осмотрели матрацы, одеяла и подушки. Они высыпали содержимое всех выдвижных ящиков, сундуков и чулана и даже разгребли весь уголь. Сняли с полов ковры и содрали со стен всё, что на них висело. Когда во время обыска они смотрели на потолки, мне казалось, что бабушка и мама умрут от страха. Но чете ничего не нашли, и им пришлось довольствоваться нашим кухонным секачом.